Ветеран КАПУ советник МИД СССР Ильин Юрий Дмитриевич

Ильин Юрий Дмитриевич

Содержание:

Митяй в бою и в строю.

Митяев бой (первый)...

: .

2.Митяев бой (второй)....

: ... .............................

3.Митяй вспоминает войну, воинскую службу и бой..
Фрагменты жизни в перестройку......

4.Прозрение.......................................................................

5.Фрагменты собачьей жизни.......................

Другое.

6.Сказание о счастье........................

Митяев бой (первый).

Бой - понятие необыкновенно емкое. Как просто говорится: бой за такую-то высоту, за такой-то город, деревню, дом - но сколько много невысказанного за всем этим стоит! Ведь это для нас, непосвященных свидетелей прошлого, содержание боя определяется источником информации (книга, газета, рассказ). Глазами этого источника мы видим бой. Ну а они - участники события? Разве они смотрят на него чужими глазами? Нет. Каждый из них испытал на себе тяжесть боя , и по-своему помнит его, в чем-то памятью, а больше, может быть, чувствами, особенно если к тому же, не приведи бог, был в этом бою ранен. Поговорите с участниками одного и того же боя, сколь различны их восприятия! Командир полка, например, увидит бой в масштабах отведенного его части участка обороны или полосы наступления. Его рассказ о бое может быть общим по характеру. Говоря, он как бы глядит на карту, видит перед собой действия своего штаба, многих людей. У комбата масштаб событий поменьше. Карта в его рассказе будет как бы лежать в сторонке. Но все-таки она еще здесь, т.к., находясь в порядках одной из рот, он лично не видел картины боя в других ротах, хотя и хорошо её представляет. Ротный командир вообще обойдется без мысленного восприятия карты. Ему это не нужно. Вот они его взводы, все здесь, под рукой. Он хорошо помнит, как понимались они в атаку, как валились, подкошенные пулеметным огнем, и лежали "захлебнувшись" до следующего отчаянного рывка вперед, в который ротный вкладывал всю душу, а иногда и жизнь. Его все касалось, до всего он доходил. Не о себе лично переживал он в ходе боя, а о выполнении поставленной боевой задачи. О ней он думал, и нам он

расскажет, как ему удалось ее выполнить, через какие горнила для этого прошли его люди. Вспомнит он некоторых из них. О себе даже скупо, будто бы тут и не о чем говорить. Взводный, как и отделенный, чья личная судьба во многом связана с подчиненными им людьми, тоже будет много говорить о других, густо вплетая, однако, в ткань рассказа нити собственных переживаний, факты своего непосредственного участия в захлебнувшихся атаках, в рывках вперед или досадных отступлениях назад. О начальстве они тоже помянут - когда добром, а когда и нет: на войне всякое бывает. Ну а солдат? Его рассказ может быть и не ярок по форме, с повторами, с приговорками, но зато он весь от души. Память его сплетена с чувствами, и видит он каждую минуту боя так, как он когда-то ее переживал. И не беда, если со временем воображение добавит к рассказу новые детали, которых, может быть, в этом бою и не было (разве только один бой был у солдата?), но можете поверить, что не рассказал он и сотой доли того, что рубцами легло на его чувства, а очень часто - и не тело. А, в общем, - сколько участников боя, столько и боев. Звучит, возможно, парадоксально, но это так. Бой-то был один, а вел его каждый по своему, в зависимости, от своего места в нем. Рядовой Дмитрий Грошев, наводчик 45-мм, пушки из 355-гострелкого полка 100-дивизии, в этот июльский день 1941 года под Ельней, когда мы его увидели, боя уже не вел. Он лежал на спине в окопчике телефониста, не имея даже двух капель сознания. Наверное, это и значит находиться вне времени и пространства: и лежишь вроде бы присыпанным землей в окопчике и нет тебя, ибо нет у тебя ни чувств, ни памяти, ни элементарных человеческих потребностей. И боли нет, той самой - обжигающей, нечеловеческой, когда ни

завывание, ни благой мат уже не поможет. И вдруг где-то рядом "треньк-треньк", треньк-треньк". Телефон звонит. Тихонько, просяще. Опять "треньк-треньк". И это "треньк-треньк" стучит в мозгу у Митяя, тормошит его, зовет его к жизни. Еще вне чувств и вне боли Митяй попытался открыть глаза, напряг веки, потянул их. Но они не поддавались. "Ну и ладно, так даже лучше" - подумалось Митяю, не имевшему никаких желаний, кроме одного - лежать в мире и покое. А тут опять "треньк-треньк", зуммерит в мозгу, заставляет думать. "Чего же они там не отвечают? Спят что ли? Венька-то где? Почему, сукин сын, трубку не берет? А то, что может быть Веньки уже и нет на этом свете, как-то в голову не пришло. Митяй внутренне собрался, лежит, ждет звонка. Мысли потянулись одна за другой, размещаются в голове по своим полочкам. Опять напряг ресницы. Вроде бы и разлепилась щелочка, свет занырнул в глаза, но ресницы слепились, ничего не видать. Потянулся к ним рукой, а в спину болью как саданет. "Худо дело, - думает Митяй, беда со спиной, что-то там сидит.". Но глаза-то раздирать нужно. Застонал Митяй от боли, завыл, но достал пальцами глаза. Трет их, а они все не открываются. Помазал слюной, разлепил. На пальцы глянул - кровь. "Никак в голову попало?" Качнул ею. Отдалось это болью, гулкой и тупой. Желание шевелиться пропало. А тут над ухом опять - "треньк-треньк". Скосил Митяй глаз в сторону телефона. Но кроме подошвы кирзача ничего не увидел. А подошва огромная. Прямо у щеки лежит. "Венькина что ли?". Ухватил ее ладонью, толкнул. Дернулась она и тут же безжизненно вернулась на место. "Неужели конец Веньке?". Мысль была жестокой, противоестественной. И Митяй ее тут же

жизненный был его друг телефонист Венька, чтобы можно было приложить к нему саван смерти. Да и по другим причинам не мог Митяй отделить Веньку от себя. С одного они города были, из Крюкова, того, что под Кременчугом на другой стороне Днепра. Жили, правда, в разных районах, жестоко до поры до времени враждовали, но … тогда все мальчишки порайонно враждовали. Полоса раздела проходила по железной дороге. С одной стороны была центральная часть города - придорожная, там жил Митяй, а другая - задорожная - "кулацкий поселок", как обидно ее называли между собой мальчишки. Ничего, конечно, кулацкого там не было, но застроена она была частными домами с приусадебными участками, отсюда, видимо, и название. Там жил Венька. Они ходили в одну школу, но в параллельные классы. Однако Венька с восьмого класса ушел работать на станцию электриком, а Митяй продолжал учебу. До весны сорок первого , когда Митяй кончал 10-ый класс, его отношения с Венькой были что называется шапочными, а потом вдруг резко покатились вниз. Особых причин вроде бы и не было. Так, мальчишеская вредность. Но в жизни часто и она что-то определяет. Впритык с Венькой, через плетень, жила Ксюша Ивлева. Кумир школы, "принцесса", как говорили о ней в мужской части школьного общества. До

того красива и горда, что даже самые отпетые "донжуаны" не рисковали претендовать на ее внимание. Усугублялось дело еще и тем, что училась Ксюша хорошо. Ей ли до школьных оболтусов, которые перебивались кое-как с троечки на троечку. Митяй, правда, не перебивался таким образом, но … никакие позывы души и тела не смогли бы поставить его в круг Ксюшиных воздыхателей. Не потому, что он себя не числил в ряду достойных, совсем нет, и не потому что не нравилась ему Ксюша, - она не могла не нравиться, а в силу того, что не видел Митяй в этом смысла. Он готовился к поступлению в военно-морское училище, "делал" из себя моряка и не мог позволить себе расслабиться на заведомо проигрышное дело. Хотя и до морских мечтаний Митяй, ни разу в жизни не видевший моря, дозрел через Ксюшу. Это случилось, вдруг, прошлым летом, когда мальчишки впервые увидели Ксюшу с парнем на центральной улице, прямо у кинотеатра в вечернее время, когда везде полно знакомых. Парень был чужой. Щеголеватый, в морской форме, с надписью на бескозырке "Подготовительное училище". Ксюша опиралась на его руку и, повернув вверх лицо, рассказывала что-то веселое. Они оба хохотали. Им было хорошо. И тогда Митяй очень захотел походить на этого пижона. Может из-за Ксюши, а скорее всего - нет, просто таким путем пришла мечта о море, о флоте. А что касается Ксюши, то … ничего ведь с ней Митяя не связывало. Это другие, неудачливые воздыхатели, всколыхнулись, собрались "морячку" морду бить , но узнав, что он ее двоюродный брат, учится в Ленинграде, малость отошли. А Митяй с того времени, прикипев мыслями к морю, стал необъяснимо для себя свою мечту связывать с Ксюшей. Не то чтобы он в нее "втюрился", но почему-то стал часто представлять себя в морской форме, идущим рядом под руку с девушкой, похожей нас Ксюшу. И углубляясь постепенно в свой

такой вот образ, стал Митяй все чаще на нее поглядывать, потянул к ней мысленную "ниточку". И она, как ни странно, вскоре это почувствовала. Что-то ее проняло. Все мальчики на нее смотрели, топтались вокруг нее, рассчитывая на ее благосклонность. Привыкла она к этому, не трогало ее, а тут проняло. И вдруг увидел Митяй, что встречает его взгляд Ксюша, зовет как бы. Но это было столь скрыто и неуловимо, что до Митяя все доходило очень долго. А когда и дошло, то все равно не было в этом веры. Казалось, что так не бывает. И лишь когда на Первомай вечером в парке после танцев Ксюша сама сказала: "Проводи меня домой, Митяй," - понял он, наконец, что и несбыточные мечты в жизни иногда каким то чудом сбываются. Короткие расстояния в Крюкове, небольшой этот городок, от парка до ксюшиного дома рукой подать, но было это второй раз, когда увидели ребята Ксюшу один на один с молодым человеком, и поняли они, что вот это может быть уже всерьез. Поняли, но … не признали. И вот начались у Митяя проблемы, о которых он раньше и не догадывался. Если о них говорить, то книгу нужно отдельную писать - роман. Но все это и не нужно, так как влюбленные эти проблемы представляют, а те, кто еще до сей кондиции не созрел, пусть подождут: потом интереснее будет. Здесь же уместно коснуться лишь того, что имеет отношение к дружбе Митяя с Венькой, сапог которого беспомощно чернеет сейчас своей подошвой у Митяего лица. Волнительная радость того Первомая не прошла Митяю даром. Подходя к дому Ксюши, заметил на соседней завалинке троих ребят. Они были в подпитии, судачили о чем-то веселом, сплевывая себе под ноги шелуху семечек. В адрес Митяя понеслись реплики типа "жених", "ухажер", "вот бы ему шею намылить" и т.д. При таких комментариях процедура прощания с Ксюшей скомкалась: сунули друг другу ладошки, сказали "до свидания" и

разбежались. Но недалече убежал Митяй, только до этой троицы у соседнего дома. Ждали его там, в тягостной тишине и мрачном спокойствии, загородили дорогу. "Толковищу" повел Венька. Здесь была его территория, он был хозяином, и слово было за ним. - Ну что?- вроде бы нехотя сказал Венька, не вынимая рук из карманов. -Ты чего сюда притопал? В амуры поиграть? Голос у Веньки был тихий, но в покое уснувшей улицы каждое слово отдавалось мрачным звоном, на который Митяй не был настроен. Он лишь пожал плечами, ощущая в душе неприятный холодок, как это случалось с ним перед дракой или перед вызовом к доске (даже если бывал вполне готов и к 9одному и к другому). Сказал лишь: - Дай пройти! - А ты пройди, - буркнул кто-то из дружков Веньки, забирая немного в сторону, чтобы, значит, бить было легче. Помолчали. И Митяй понял, что выхода нет, напролом нужно идти, попытаться напором взять, так как помощи ждать не откуда. С его удара все и пошло. Но не было у них тогда заморских штучек - бокса, карате, дзюдо. По-русски все делалось - кулаками вразмашку. А это, как ни крути, значило троекратное превосходство противника: парни то они здоровые, к драке, как к работе, привыкшие. Отмахивался Митяй сколько мог, но сбили его все-таки на землю. Благо земля была русская и порядки на ней извечно знакомые - лежачего не бьют, тем более ногами. Потоптались три битюга вокруг да около, а потом, отметив нежелание Митяя или неспособность подняться, обругали, пообещали еще по шеям надавать, если вновь заявится, и ушли. Митяй добрался до ближайшей колонки, тогда они были почти на каждом шагу, привел себя в порядок как мог и поплелся домой. Розовое настроение улетучилось. А следующий день - 2 мая, вернее его окончание, пошел как по писанному

сценарию. Лишь начало было иным, поскольку Ксюша охала и ахала от относительно распухших губ и синяков на скулах и под глазами Митяя. А дальше - почти одно к одному. Ксюша, правда, завидев ненавистную троицу издали, попыталась спровадить Митяя, но тот уперся и довел ее до калитки. После этого, поскольку Ксюша заходить домой не стала, ожидая развязки, Венька со своими "орлами" с квартал провожал Митяя, а там, убедившись, что спасаться бегством жених не хочет, ему опять всыпали по первое число. Через шесть дней учебной недели, когда Митяй вновь проводил Ксюшу, 10процедура избиения продолжилась. Сценарий получался явно не в пользу Митяя. Логика подсказывала, что пора и ему подключить своих друзей - союзников, но … что же это за свидания с девушкой при эскортном сопровождении. Тогда что, бросить всю эту канитель? Теперь уж было нельзя, даже если бы и иссяк чувственный запал Митяя, - что пока не грозило. В общем, мучился наш рыцарь своими мыслями всю следующую шестидневку и вдруг, совсем неожиданно для себя, вопреки всякой мальчишеской логике, проводив Ксюшу домой, он не встретил своих противников на обычном месте. В это не верилось. Митяй ждал подвоха. Он даже притормозил у дома Веньки. Но все было тихо И уж совсем был потрясен Митяй на следующий раз, когда, найдя троицу на своем месте, он не только не подвергся нападению, но и услышал добродушно-насмешливое: "Привет, храбрец!". Миролюбие Венькиной команды было загадочным, и ничего Митяй так и не смог понять пока не попал на мобилизацию с первых же дней войны в один взвод в Венькой. Они тогда встретились 23 июня в военкомате. Там и решили держаться вместе. И держались до сегодняшнего дня, до первого боя. А накануне, когда закончили рыть окопы и можно было прилечь в передыхе,

объяснил Венька свое прошлое загадочное поведение. Ларчик, оказывается, открывался более чем просто. Попыталась было Ксюша решить с Венькой дело полюбовно. Пожурила его за драки, просила прекратить эти глупости. А Венька в ответ лишь насмешничает, кривляется, дурака из себя корчит. И поняла тут Ксюша, что надо искать, икай метод воздействия на Веньку, если она действительно хочет сохранить за собой Митяя. В субботу утром, когда роса обильно искрилась в лучах восходящего солнца, а птицы , распевая на все лады, устроили обычный переполох, Ксюша подловила Веньку при выходе из дома. Тот сделал вид, что спешит на работу и, буркнув "привет", хотел проскочить мимо, но... соседка стояла на пути, закрывая выход из калитки на улицу, а значит с ней - в который 11уже раз! - предстояло объясняться. Веньке, и сам понимал, что что-то он с дружками делает не так, что вообще это не его дело, и Митяя пора оставить в покое. Но была, как ему казалось, твердая договоренность с друзьями отвадить "чужака". К тому же, дружки уже давно ухлестывали за Ксюшей и наивно полагали, что так вот, кулаками, можно достигнуть желаемого. Для себя лично Венька в потасовках ничего не искал, хотя и не прочь был почесать кулаки потехи ради. В общем, имея все это в виду, разговаривать с Ксюшей ему ох как не хотелось. Но и деваться было некуда: стоит она поперек пути строгая, неулыбчивая, режет взглядом. Венька напустил на себя ухмылку, заискрил бесики в глазах, невинно промолвил: - Пусти, Ксюша, мне же на работу. Не опоздать бы. У нас с этим строго. Та не сдвинулась с места, цепляя своим взглядом Венькины глаза. - Когда дурачиться кончишь? Не жаловаться же мне родителям.

У нас же всегда был с тобой общий язык. Уймись, Вениамин. - Так я чо, я пожалста, а вот ребята-то как, - заюлил Венька, сам понимая, что такие отговорки гроша ломанного не стоят.- И и нет тебя, ибо нет у тебя ни чувств, ни памяти, ни элементарных человеческих потребностей. И боли нет, той самой - обжигающей, нечеловеческой, когда ни завывание, ни благой мат уже не поможет. И вдруг где-то рядом "треньк-треньк", треньк-треньк". Телефон звонит. Тихонько, просяще. Опять "треньк-треньк". И это "треньк-треньк" стучит в мозгу у Митяя, тормошит его, зовет его к жизни. Еще вне чувств и вне боли Митяй попытался открыть глаза, напряг веки, потянул их. Но они не поддавались. "Ну и ладно, так даже лучше" - подумалось Митяю, не имевшему никаких желаний, кроме одного - лежать в мире и покое. А тут опять "треньк-треньк", зуммерит в мозгу, заставляет думать. "Чего же они там не отвечают? Спят что ли? Венька-то где? Почему, сукин сын, трубку не берет? А то, что может быть Веньки уже и нет на этом свете, как-то в голову не пришло. Митяй внутренне собрался, лежит, ждет звонка. Мысли потянулись одна за другой, размещаются в голове по своим полочкам. Опять напряг ресницы. Вроде бы и разлепилась щелочка, свет занырнул в глаза, но ресницы слепились, ничего не видать. Потянулся к ним рукой, а в спину болью как саданет. "Худо дело, - думает Митяй, беда со спиной, что-то там сидит.". Но глаза-то раздирать нужно. Застонал Митяй от боли, завыл, но достал пальцами глаза. Трет их, а они все не открываются. Помазал слюной, разлепил. На пальцы глянул - кровь. "Никак в голову попало?" Качнул ею. Отдалось это болью, гулкой и тупой. Же
лание шевелиться пропало.

А тут над ухом опять - "треньк-треньк". Скосил Митяй глаз в сторону телефона. Но кроме подошвы кирзача ничего не увидел. А подошва огромная. Прямо у щеки лежит. "Венькина что ли?". Ухватил ее ладонью, толкнул. Дернулась она и тут же безжизненно вернулась на место. "Неужели конец Веньке?". Мысль была жестокой, противоестественной. И Митяй ее тут же отогнал. Может и не Венька это?" - наивно думает: уж больно хваткий, жизненный был его друг телефонист Венька, чтобы можно было приложить к нему саван смерти. Да и по другим причинам не мог Митяй отделить Веньку от себя. С одного они города были, из Крюкова, того, что под Кременчугом на другой стороне Днепра. Жили, правда, в разных районах, жестоко до поры до времени враждовали, но … тогда все мальчишки порайонно враждовали. Полоса раздела проходила по железной дороге. С одной стороны была центральная часть города - придорожная, там жил Митяй, а другая - задорожная - "кулацкий поселок", как обидно ее называли между собой мальчишки. Ничего, конечно, кулацкого там не было, но застроена она была частными домами с приусадебными участками, отсюда, видимо, и название. Там жил Венька. Они ходили в одну школу, но в параллельные классы. Однако Венька с восьмого класса ушел работать на станцию электриком, а Митяй продолжал учебу. До весны сорок первого , когда Митяй кончал 10-ый класс, его отношения с Венькой были что называется шапочными, а потом вдруг резко покатились вниз. Особых причин вроде бы и не было. Так, мальчишеская вредность. Но в жизни часто и она что-то определяет. Впритык с Венькой, через плетень, жила Ксюша Ивлева. Кумир школы, "принцесса", как говорили о ней в мужской части школьного общества. До того красива и горда, что даже самые отпетые

донжуаны" не рисковали претендовать на ее внимание. Усугублялось дело еще и тем, что училась Ксюша хорошо. Ей ли до школьных оболтусов, которые перебивались кое-как с троечки на троечку. Митяй, правда, не перебивался таким образом, но … никакие позывы души и тела не смогли бы поставить его в круг Ксюшиных воздыхателей. Не потому, что он себя не числил в ряду достойных, совсем нет, и не потому что не нравилась ему Ксюша, - она не могла не нравиться, а в силу того, что не видел Митяй в этом смысла. Он готовился к поступлению в военно-морское училище, "делал" из себя моряка и не мог позволить себе расслабиться на заведомо проигрышное дело. Хотя и до морских мечтаний Митяй, ни разу в жизни не видевший моря, дозрел через Ксюшу. Это случилось, вдруг, прошлым летом, когда мальчишки впервые увидели Ксюшу с парнем на центральной улице, прямо у кинотеатра в вечернее время, когда везде полно знакомых. Парень был чужой. Щеголеватый, в морской форме, с надписью на бескозырке "Подготовительное училище". Ксюша опиралась на его руку и, повернув вверх лицо, рассказывала что-то веселое. Они оба хохотали. Им было хорошо. И тогда Митяй очень захотел походить на этого пижона. Может из-за Ксюши, а скорее всего - нет, просто таким путем пришла мечта о море, о флоте. А что касается Ксюши, то … ничего ведь с ней Митяя не связывало. Это другие, неудачливые воздыхатели, всколыхнулись, собрались "морячку" морду бить , но узнав, что он ее двоюродный брат, учится в Ленинграде, малость отошли. А Митяй с того времени, прикипев мыслями к морю, стал необъяснимо для себя свою мечту связывать с Ксюшей. Не то чтобы он в нее "втюрился", но почему-то стал часто представлять себя в морской форме, идущим рядом под руку с девушкой, похожей нас Ксюшу. И углубляясь постепенно в свой такой вот образ, стал Митяй все чаще на нее поглядывать, потянул к ней мысленную "ниточку". И она, как ни странно, вскоре это почувствовала. Что-то ее проняло. Все мальчики на нее смотрели, топтались вокруг нее, рассчитывая на ее благосклонность. Привыкла она к этому, не

трогало ее, а тут проняло. И вдруг увидел Митяй, что встречает его взгляд Ксюша, зовет как бы. Но это было столь скрыто и неуловимо, что до Митяя все доходило очень долго. А когда и дошло, то все равно не было в этом веры. Казалось, что так не бывает. И лишь когда на Первомай вечером в парке после танцев Ксюша сама сказала: "Проводи меня домой, Митяй," - понял он, наконец, что и несбыточные мечты в жизни иногда каким то чудом сбываются. Короткие расстояния в Крюкове, небольшой этот городок, от парка до ксюшиного дома рукой подать, но было это второй раз, когда увидели ребята Ксюшу один на один с молодым человеком, и поняли они, что вот это может быть уже всерьез. Поняли, но … не признали. И вот начались у Митяя проблемы, о которых он раньше и не догадывался. Если о них говорить, то книгу нужно отдельную писать - роман. Но все это и не нужно, так как влюбленные эти проблемы представляют, а те, кто еще до сей кондиции не созрел, пусть подождут: потом интереснее будет. Здесь же уместно коснуться лишь того, что имеет отношение к дружбе Митяя с Венькой, сапог которого беспомощно чернеет сейчас своей подошвой у Митяего лица. Волнительная радость того Первомая не прошла Митяю даром. Подходя к дому Ксюши, заметил на соседней завалинке троих ребят. Они были в подпитии, судачили о чем-то веселом, сплевывая себе под ноги шелуху семечек. В адрес Митяя понеслись реплики типа "жених", "ухажер", "вот бы ему шею намылить" и т.д. При таких комментариях процедура прощания с Ксюшей скомкалась: сунули друг другу ладошки, сказали "до свидания" и разбежались. Но недалече убежал Митяй, только до этой троицы у соседнего дома. Ждали его там, в тягостной тишине и мрачном спокойствии,

загородили дорогу. "Толковищу" повел Венька. Здесь была его территория, он был хозяином, и слово было за ним. - Ну что?- вроде бы нехотя сказал Венька, не вынимая рук из карманов. -Ты чего сюда притопал? В амуры поиграть? Голос у Веньки был тихий, но в покое уснувшей улицы каждое слово отдавалось мрачным звоном, на который Митяй не был настроен. Он лишь пожал плечами, ощущая в душе неприятный холодок, как это случалось с ним перед дракой или перед вызовом к доске (даже если бывал вполне готов и к одному и к другому). Сказал лишь: - Дай пройти! - А ты пройди, - буркнул кто-то из дружков Веньки, забирая немного в сторону, чтобы, значит, бить было легче. Помолчали. И Митяй понял, что выхода нет, напролом нужно идти, попытаться напором взять, так как помощи ждать не откуда. С его удара все и пошло. Но не было у них тогда заморских штучек - бокса, карате, дзюдо. По-русски все делалось - кулаками вразмашку. А это, как ни крути, значило троекратное превосходство противника: парни то они здоровые, к драке, как к работе, привыкшие. Отмахивался Митяй сколько мог, но сбили его все-таки на землю. Благо земля была русская и порядки на ней извечно знакомые - лежачего не бьют, тем более ногами. Потоптались три битюга вокруг да около, а потом, отметив нежелание Митяя или неспособность подняться, обругали, пообещали

е по шеям надавать, если вновь заявится, и ушли.

Митяй добрался до ближайшей колонки, тогда они были почти на каждом шагу, привел себя в порядок как мог и поплелся домой. Розовое настроение улетучилось. А следующий день - 2 мая, вернее его окончание, пошел как по писанному сценарию. Лишь начало было иным, поскольку Ксюша охала и ахала от относительно распухших губ и синяков на скулах и под глазами Митяя. А дальше - почти одно к одному. Ксюша, правда, завидев ненавистную троицу издали, попыталась спровадить Митяя, но тот уперся и довел ее до калитки. После этого, поскольку Ксюша заходить домой не стала, ожидая развязки, Венька со своими "орлами" с квартал провожал Митяя, а там, убедившись, что спасаться бегством жених не хочет, ему опять всыпали по первое число. Через шесть дней учебной недели, когда Митяй вновь проводил Ксюшу, процедура избиения продолжилась. Сценарий получался явно не в пользу Митяя. Логика подсказывала, что пора и ему подключить своих друзей - союзников, но … что же это за свидания с девушкой при эскортном сопровождении. Тогда что, бросить всю эту канитель? Теперь уж было нельзя, даже если бы и иссяк чувственный запал Митяя, - что пока не грозило. В общем, мучился наш рыцарь своими мыслями всю следующую шестидневку и вдруг,

совсем неожиданно для себя, вопреки всякой мальчишеской логике, проводив Ксюшу домой, он не встретил своих противников на обычном месте. В это не верилось. Митяй ждал подвоха. Он даже притормозил у дома Веньки. Но все было тихо И уж совсем был потрясен Митяй на следующий раз, когда, найдя троицу на своем месте, он не только не подвергся нападению, но и услышал добродушно-насмешливое: "Привет, храбрец!". Миролюбие Венькиной команды было загадочным, и ничего Митяй так и не смог понять пока не попал на мобилизацию с первых же дней войны в один взвод в Венькой. Они тогда встретились 23 июня в военкомате. Там и решили держаться вместе. И держались до сегодняшнего дня, до первого боя. А накануне, когда закончили рыть окопы и можно было прилечь в передыхе, объяснил Венька свое прошлое загадочное поведение. Ларчик, оказывается, открывался более чем просто. Попыталась было Ксюша решить с Венькой дело полюбовно. Пожурила его за драки, просила прекратить эти глупости. А Венька в ответ лишь насмешничает, кривляется, дурака из себя корчит. И поняла тут Ксюша, что надо искать, икай метод воздействия на Веньку, если она действительно хочет сохранить за собой Митяя. В субботу утром, когда роса обильно искрилась в лучах восходящего солнца, а птицы , распевая на все лады, устроили обычный переполох, Ксюша подловила Веньку при выходе из дома. Тот сделал вид, что спешит на работу и, буркнув "привет", хотел проскочить мимо, но... соседка стояла на пути, закрывая выход из калитки на улицу, а значит с ней - в

который уже раз! - предстояло объясняться. Веньке, и сам понимал, что что-то он с дружками делает не так, что вообще это не его дело, и Митяя пора оставить в покое. Но была, как ему казалось, твердая договоренность с друзьями отвадить "чужака". К тому же, дружки уже давно ухлестывали за Ксюшей и наивно полагали, что так вот, кулаками, можно достигнуть желаемого. Для себя лично Венька в потасовках ничего не искал, хотя и не прочь был почесать кулаки потехи ради. В общем, имея все это в виду, разговаривать с Ксюшей ему ох как не хотелось. Но и деваться было некуда: стоит она поперек пути строгая, неулыбчивая, режет взглядом. Венька напустил на себя ухмылку, заискрил бесики в глазах, невинно промолвил: - Пусти, Ксюша, мне же на работу. Не опоздать бы. У нас с этим строго. Та не сдвинулась с места, цепляя своим взглядом Венькины глаза. - Когда дурачиться кончишь? Не жаловаться же мне родителям. У нас же всегда был с тобой общий язык. Уймись, Вениамин. - Так я чо, я пожалста, а вот ребята-то как, - заюлил Венька, сам понимая, что такие отговорки гроша ломанного не стоят.

И мы же играючись, попугать только, разве так бьют? Да и он у тебя вредина! Чего задирается? Сам полез. Мы только потолковать хотели, а он сразу на кулаки. Венька попытался обойти Ксюшу, но та, подвинувшись, опять перекрыла путь. Спросила строго, с угрозой в голосе: - Так не прекратишь безобразие? Хуже будет. Не доводи до греха. Проследив заинтересованный взгляд Веньки на другую сторону улицы, оглянулась. Там шла Катя Маслова. Тоненькая, складная девочка. В одной руке она держала портфель, в другой - нотную сумку: до начала занятий в школе она заходила к учителю музыки. Катя, улыбаясь, дружески им кивнула, пошла дальше, длинные русые косы ритмично хлопали по ее ровной спинке. Она была Венькиной пассией с самого детства. Это ни для кого не было секретом. Может быть и она как-то Веньку выделяла, сохраняя в его душе надежду, но пока, кажется, музыка ей заменяла все. Видя, как Венька неотрывно глядит Кате вслед, очевидно наслаждаясь ее видом, Ксюша слегка толкнула его в крутую грудь. - Так вот, Вениамин, я и говорю: доведешь до греха - быть твоей Катьке битой. Понял? У Веньки отвалилась челюсть. -

Это, значит, как? - вопрос звучал ошалело. - А так. Сегодня вечером побьете Митяя - завтра же я у Катьки косы повыкручиваю, опозорю на всю улицу. Понял?! Хлестнув Веньку по ногам подолом платья, Ксюша резко повернулась и побежала к своей калитке, оставив Веньку стоять в полном недоумении с открытым ртом. Так вот и прекратились злоключения Митяя на улице Задорожной. * * * Опять - "треньк-треньк", прервана нить воспоминаний, уносящая от боли, от боя, от необходимости что-то делать. Митяй протянул руку в обход чужого сапога, пошарил ладонью вокруг в поисках телефона, но из этого ничего не вышло. Звонит-то он рядом, но не достать. Попытался подтянуть себя, двинул ногами, и от страшной боли чуть не потерял сознание. "0 господи, - подумалось, - и нога тоже. Что же целого-то осталось?" Приподнял голову, отдавшуюся тупой, звенящей болью, посмотрел на ноги, приподнятые на окопном скате. Крови не увидел, но пошевелить правой ногой не рискнул, уж слишком больно. Приподнялся на локтях. Спину под лопаткой как будто кто-то ожег горячей кочергой. Огляделся. Вначале определил хозяина сапога. Это был - таки Венька. Он лежал, разбросавшись, неестественно подвернув под себя одну ногу. Вся грудь его была залита кровью. Брызги ее были и на лице, ярко выделяясь на фоне молочной бледности безжизненной кожи.

Подломившись под невыносимой болью, Митяй вновь закрыл глаза. Отрешенно, как будто его это не касалось, припомнил фрагменты прошедшего боя. Распадок между каменным карьером, поблескивавшим на солнце кусочками гранита и слюдой, и болотом, покрытым чертополохом, тиной, пухлыми кочками зеленой травы. Две "сорокопятки" были выдвинуты сюда для прикрытия фланга полка, который вел наступление на Ельню. Пехоты не дали. Слишком мало ее было. Всех, даже обозников, забрали в наступление. Здесь же предполагалось обходное наступление гитлеровцев во фланг полка, но точной уверенности не было. Решили, что двух пушек для подстраховки хватит, а ежели совершится худшее и немцы ударят сюда, то нужно было просить огня в гаубичном дивизионе, расположенном в километрах трех отсюда. Гаубичники поддерживали наши наступающие части, но распадочек был в полосе их огня и, в случае чего, они могли поставить огневое заграждение . Окопы для пушек отрыли играючись: грунт - песок. Закидали бруствера травой, на стволы и щиты орудий укрепили ветки, надежно спрятав их от противника. Обмылись в отстойной болотной воде и разбросались на отдых вокруг орудий. Со стороны Ельни слышна была стрельба, но казалось это таким далеким и противоестественным на фоне мирной зеленой тишины распадка, что верить в реальность ее, в разгул смерти там, за несколько километров отсюда, не хотелось. Митяй с Венькой устроились вблизи окопчика телефониста, в котором было аккуратно разложено Венькино хозяйство: телефонный аппарат, катушка с проводом, винтовка,

гранаты, противогаз, котелок, скатка, - все протерто тряпкой и на своих местах; отдельно стояли пыльные кирзовые сапоги с наброшенными на них сверху для просушки портянками. Сам Венька лежал на спине, щурясь в глубину бездонного синего неба. Его большие серые глаза, опушенные светлыми ресницами, стали голубыми, в них играли блики ползущих по небу ярких, как взбитые сливки, облаков. Раздвигая в улыбке свои пухлые губы, Венька с видимым удовольствием погружался в домашние довоенные воспоминания. Они текли легко и свободно, захватывая воображение Митяя и трогая его душу. Было тепло, тихо и как-то по дачному уютно. Крик "к орудиям!" ударил неожиданно.Это была первая боевая, а не учебная тревога. Команда рванула притихшие душевные струны Митяя, заколебала их в каких-то ноющих позывах, которые как бы сдавили сердце, заставив его застучать в суетливом ритме. Давящее чувство возникло непроизвольно, т.к., в общем-то, Митяй не испугался. Он даже совсем успо-коился, когда увидел, что всего лишь два немецких танка, как зеленые жучки-непоседы, вылезли из дальнего леса и потихоньку, будто наощупь, направились в сторону орудий. Митяй успокоился, но сердце так и осталось в тисках, которые вроде бы и ослабли после нескольких глубоких вдохов, но все-таки держали цепко. Танки шли друг за дружкой осторожно, иногда останавливались, из открытых люков высовывались головы. Вероятно, они опасались мин. Через оптику панорамы Митяй их с любопытством разглядывал, видел все сильно увеличенным, вроде бы совсем рядом. Установив по команде прицел 4, Митяй понял, что начальство решило подпустить танки на

200 метров, т.е. почти в упор. Мысленно он согласился с этим решением и уже заранее подвернул ствол в ту точку на проселке где, как ему думалось, будет подана команда "огонь!". Пока до этой точки было далеко, Митяй оглянулся. Все в расчете были охвачены здоровым любопытством, тянули головы поверх бруствера, пытаясь что-нибудь разглядеть. Командир орудия сержант Кокарев, единственный в расчете имеющий боевой опыт, ругался и по-хорошему, и по-плохому, пресекая подобное любопытство, но как только он приставлял бинокль к глазам, солдаты вновь высовывались из окопа. Венькина каска тоже дергалась то вверх, то вниз: ему, наверное, было особо не по себе в одиночестве своего аккуратного укрытия один на один с телефоном. Гул танковых моторов нарушал напряженную тишину. За несколько мгновений до начала огня, когда приземистый силуэт танка весь вполз в фокус панорамы, Митяй почувствовал, что вспотел, гимнастерка прилипла к лопаткам, а на верхней губе зависли капельки пота. Слизнув их, Митяй чуть-чуть довернул ствол, "посадив" башню танка точно на перекрестие прицела. И тут же, как толчок в спицу, вызвавший желание заспешить, последовала команда "Огонь!". Митяй, как на последнем учении под Москвой, плавно потянул вниз спусковой рычаг и тут же откинул голову назад, на своем опыте зная, что при выстреле панорама "прыгает" назад и может либо набить шишку на лбу, либо - синяк под глазом. Попадание в танк было четким, но... снаряд не пробил брони, а лишь сильно звякнув об нее, ушел в сторону. Тут же Митяй услышал выстрел второго орудия, наверно, по этому же,

головному, танку и крик Кокарева: "Цель в гусеницу, так его...". Не успев испугаться, а скорее недоумевая, Митяй покрутил подъемный механизм вниз, довернул ствол немного влево, и сквозь перекрестие прицела увидел пыльный блеск мелькания гусеничных траков, разброс вокруг них земли и травы. Тут же в фокусе панорамы, но уже как бы боковым зрением, отметил Митяй плавное движение танковой пушки в свою сторону, и когда он, подгоняемый криками Кокарева и всего расчета "Огонь!", нажимал на спуск, взгляд его уже перескочил с крутящихся гусеничных траков на танковую пушку, черное дуло которой замерло в зловещей неподвижности перед правым глазом Митяя. И всем своим нутром понял Митяй, что не жить ему на этом свете, если не прервется слепящая карусель траков и успеет выстрелить фашист. Но нет, не успел, звоном в ушах отдался разлет траков, последний рывок уже не страшной гусеницы долой с танковых колес. Танк как будто споткнулся, дернулся в сторону и стал. Уже не ожидая команд, целя в борт танка под башню, Митяй погнал туда перекрестие панорамы, но... не успел. Второй танк, выскочив из-за первого, полыхнул огнем, в фонтане земли и грохоте осколков и камней, ударивших в щит, орудие подпрыгнуло, дернулось влево, стало на одно колесо, но устояло и вернулось на место. Оглушенного Митяя отшвырнуло от панорамы назад на спину, но он, уже ничего не слыша, ни о чем не думая, весь нацеленный на борт "своего" танка, подскочил, как ванька-встанька, и опять воткнул глаз в резиновый набалдашник прицела. А сзади него неслись крики и стоны безудержной боли и агонии смерти: неопытные и не в меру любопытные братья-славяне высунулись

из-за щита орудия и из окопа и были иссечены осколками снаряда, взорвавшегося непосредственно у правого среза орудия. Лишь Митяй и заряжающий, находившиеся за щитом, остались целы. Подводя вновь перекрестие на цель, Митяй увидел, что из откинутого люка танка изготовился выпрыгнуть танкист, весь в черном, а второй танк отвернул вправо и, окутавшись дымом выхлопа, рывком увеличив скорость, заспешил к соседнему орудию, видимо, решив, что сейчас оно наиболее опасно. Выругавшись с досады, Митяй, весь в поту и пыли, с сердцем, бухающим внутри сильными и быстрыми толчками, задыхаясь от напряжения и спешки, бешено закрутил поворотный механизм, догоняя спешащий танк. Сзади, кажуще негромко хлопнул винтовочный выстрел, и Митяй, догнав башенную опору фашиста и дергая за спусковой рычаг, понял, что это Венька "приголубил" танкиста, и порадовался за него. Митяев снаряд нашел цель одновременно с выстрелом танка по соседнему орудию. Тяжело дышащий заряжающий, вкидывая в ствол новый снаряд, отчаянно вскрикнул, и Митяй понял, что соседнему расчету не повезло. Но у него не было и мгновения, чтобы отодвинутьглаз от панорамы. Он опять услышал Венькин выстрел, и чуть-чуть подправив наводку, вновь ударил танк туда же под башню, куда только что, блеснув вспышкой, попал предыдущий снаряд. Башня, которая до этого начала движение в сторону Митяя, вздрогнула и, б

удто бы кланяясь, опустила ствол орудия вниз и замерла. Сам танк, подставив лобовую броню, которую трудно было прошибить снарядом "сорокопятки", попятился в створ с подбитым первым танком. Митяй в спешке пытался попасть очередным снарядом в гусеничные траки, но опытный фашистский водитель, искусно работая фрикционами, дергал танк из стороны в сторону и сбивал наводку. Уйдя в мертвую зону, где Митяй не мог его достать, танк пулеметным огнем вжал Веньку в окоп и дал возможность экипажу первого танка выскочить до того как Митяй, смачно ругаясь и как бы шипя от злости, двумя снарядами разворотил танковый борт, вызвав космы черного дыма и огонь. Потом, правда, он об этом пожалел, поняв, что поспешил, можно было бы взять танк целеньким, но... "хорошая эта мысля пришла опосля". * * * Вновь услышав "треньк-треньк", Митяй тяжело вздохнул и открыл глаза. У него было желание дотянуться до телефона, но он не знал, как это сделать, не надрываясь от боли. Плавно повернув голову, он увидел, что над краем окопа торчит отполированный лемех орудийного сошника. Это было удивительным, пушка то от окопа телефониста находилась метрах в двадцати. "Это как же она сюда попала? Кто ее прикатил? - напряженно задумался Митяй. До него не могло дойти очевидное, поскольку оно же было и невероятным. Отбив танки, Митяй с Венькой и с заряжающим осмотрелись и навели порядок на позиции, доложили по телефону в штаб полка о положении дел, подтащили снаряды к орудию и

решили немного передохнуть. Раскинулись у Венькиного окопчика. Ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни разговаривать - от боя бы отойти, от страхов, хоть и поздно, но дошедших до сознания. Разворот "юнкерсов" и их выход в пике на позицию проморгали: немецкие самолеты проходили над головами довольно часто, к ним привыкли и в мыслях не было, что маленькие пушечки в распадке могут их заинтересовать. На ноги вскочили, услышав резкий вой сирены бомбардировщика, рванув-шегося вниз. Задрав головы вверх, замерли в оцепенении, не в силах оторвать взгляд от стремительно несущихся с визгом бомб прямо в них. Прыгнуть во время в окоп не удалось. Как будто неведомая сила когтями ухватила Митяя за спину, приподняла над бруствером и, закрутив в вихре воздуха, камней и осколков, лишила чувств. Последнее, что он запомнил, был Венька, удивленно недоумевающий, сползающий задом в окоп, выставив вперед скрещенные руки. Митяю даже показалось, что и себя он видел как бы со стороны плашмя летящим, как в замедленной киносъемке, вниз окопа. Бомба попала прямо в пушку, начисто отрезав и отбросив от нее в сторону станину. Митяй открыл глаза, не мигая смотрел в тихое, безмятежное небо, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, желая лишь одного, чтобы ничто не нарушало этот покой. Но где-то в глубине души он ждал очередного "треньк-треньк" и, сам в этом не признаваясь, готовился к тому, чтобы достать телефон, что бы ему это ни стоило. И постепенно, привыкая к этой мысли, внутренне собираясь все больше, он напряженно слушал все звуки гармонии жизни, которые до него долетали, ожидая все-таки этого "треньк-треньк". Сколько такое

ожидание длилось - никто не знает, это было полузабытье, из которого Митяя вывел шум шагов, человеческое бормотание. "Где-то тут Венькина винтовка?" - разбужено подумал Митяй, понимая, что все равно он уже не вояка, но всей душой отвергающий мысль о плене. Щупая рукой дно окопа, Митяй страстно, отчаянно искал хоть что-нибудь режущее, колющее, рвущее, стреляющее. Окрик -"Эй, живые-то есть кто?!" - застал Митяя в момент, когда рука его раскопала и тянула из земли гранату. Его быстрое "да!" прозвучало тихо, но довольно отчетливо, и тут же над бруствером появилась каска, штык и осторожные глаза штабного телефониста. - Ты чего, один живой? - спросил он недоверчиво, приподнимаясь с колен. Митяй не ответил. Да и что он мог сказать, что вообще он мог видеть с теснин своего окопа. Он только прикрыл глаза, решив, что сейчас его заберут санитары, что-то с ним будут делать хорошее. Ему стало легко от сознания, что он уже не один. Телефонист, маленько повздыхав, позвонил в полк, о чем-то с кем-то спорил (Митяй в это не вникал), а потом, примерившись вначале с разных сторон и перевернув на живот, стал тащить Митяя вверх из окопа. Паренек он был мелкий, силенкой слаб и тащить ему крупного Митяя, который ничем не мог помочь (разве что старался не выть от боли) было явно не под силу. На бруствере сделали передых. Оба тяжело дышали. Парень, не зная, как ему лучше подцепить Митяя, советовался с ним и, решив, в конце концов, волоком тащить его на шинели, пошел за скаткой.

И тут оба они замерли, услышав мощный гул танковых моторов. Из леса один за .другим, окутанные дымом выхлопов, не спеша, как будто нализываясь на одну леску, вперевалку выползли восемь танков и несколько бронетранспортеров с пехотой. Как под воздействием неведомой силы телефонист вжал голову в плечи, присел, а затем, согнувшись, стал на колени. Пятясь задом, забыв про скатку, он добрался до Митяя. - Что делать-то будем? - оглядываясь на танки, спросил он у Митяя. Тот промолчал. Что тут можно сказать? Ясно, что теперь уже ему Митяя не утащить: и силенок маловато, и времени нет. Если он и возьмется за это, то лишь вдвоем погибнут, а это не дело. Нужно иное решение, которое не замедлило себя ждать, уже как бы заранее исключив Митяя из списков живых, перенеся его в тот мир, где нет страхов и прочих человеческих чувств. Теперь, решив продать свою жизнь подороже, Митяю было любопытно поведение телефониста. Каков же он этот скромный российский паренек? А тот, спрыгнув в окоп, вытащил оттуда шинель и, приговаривая "сейчас-сейчас", стал затаскивать на нее Митяя. Это для него отдалось дикой болью во всем теле и тогда, забыв о своем глупом любопытстве, Митяй заорал на парня: - Убирайся отсюда к такой-то матери! Брось, не цепляй ты меня - завыл он благим матом, видя, что парень протаскивает под ним ремень, чтобы пристегнуть его к шинели. -

Брось, я тебе говорю..! Беги отсюда! Парень опустился на колени, замотал головой, всхлипнул. - Не, не могу... я потащу, мы жилистые. И он, склонившись, защелкнул пряжку ремня на спине у Митяя, продолжая бормотать что-то успокаивающее. И тогда Митяй, видя, что парень находится в том состоянии, когда нормы жизни не позволяют мыслить рационально, что сейчас он скорее сам погибнет, чем его бросит, уцепился обеими руками за торчащую перед ним станину орудия и закричал: - Я отсюда не уйду. Мне все равно хана. Дай гранату и топай отсюда. Быстро! Поскольку парень все еще колебался, Митяй, инстинктивно выбирая нужный тон, более спокойно сказал: - Кто-то должен сообщить в полк об опасности. Беги же ты, молю тебя. Лежа на бруствере окопа, Митяй засунул себе под грудь гранату, сдавил ее руками и отрешенно уставился на немцев. Они осторожно втягивались в распадок, медленно поводя стволами танковых пушек. Шум моторов, казалось, заполнил не только воздух, но и землю, которая глухо вибрировала, отдаваясь в ушах Митяя болезненным звоном. "Ну вот и

конец " - подумал Митяй, видя, как с ближайшего бронетранспортера гитлеровцы стали прыгать на землю. И вдруг -"треньк-треньк". Не выпуская из рук гранаты, Митяй оперся на локти, подгреб чуть целой ногой и, охваченный теперь уже безразличной, но от этого не менее острой болью, сполз в окоп, прямо носом к телефонному аппарату. Упершись губами в мембрану телефона, он захрипел в ответ на запросы, которые его не интересовали. - Не знаю, "сосна" я или "береза". Не перебивай ты меня. Немцы - танки и пехота - здесь, на позиции. Да-да, здесь. Их много. Дай огня сюда. Скорее, ради бога. Дай огня! Закрыв глаза в полузабытьи от напряжения и боли, Митяй слышал голоса немцев, чувствовал их приближение к своему окопу, вопросы, восклицания. Сейчас он боялся одного, что кто-то где-то там его не так понял, что немцы просто вот так и будут топтать нашу землю и смеяться. Страх от этого и отчаяние сдавили его сердце, ему даже показалось, что оно остановилось. И лишь успокоительный, долгожданный толчок от страшного удара близких оглушительных разрывов, от которых и земля, и танки, и люди - все вздыбилось, смешалось, заставил его забыться вновь, отправив Митяя в спокойное небытие.

Митяев бой(второй)

. Война явление не обычное. Она много хорошего берёт от нормальной человеческой жизни, а взамен щедро к ней добавляет плохого. Можно бы сделать вывод, что ничего путного не остаётся - не жизнь, а каторга. Во многом так оно и есть, но ... всё-таки это жизнь, которой вынужденно живут миллионы людей. И неправдой было бы сказать, что люди на войне всего лишь существуют. Нет, война - это всё-таки особая форма жизни, которой присущи не только горести, но и свои радости, зачастую возникающие из этих самых горестей, как бы продолжающие их. Примеров множество: попал под бомбёжку, артналёт, пулемётный или иной обстрел - горе, кончилось это, остался жив - радость; месишь дорожную грязь просёлка, мокнешь под дождём - горе, вышел на твёрдое шоссе под солнышко - радость; долбишь окопы в каменистом грунте или ковыряешься в липкой глине - горе, копнул хорошей землицы - радость. И так на каждом шагу: горе и радость идут бок о бок, и всё время. Это не мирная жизнь, где всё в растяжку, и может даже так невероятно случиться, что радость продлится долго и полыхнёт ярко - дух захватит. На войне всё иначе - радость другого масштаба, и, к огорчению, уж больно коротка. В приподнятом настроении младший лейтенант Дмитрий Грошев по окончании артиллерийского училища следовал по назначению на один маленький-маленький участок южного фронта, где, как ему сказали в штабе полка, находились две сорока-пяти миллиметровые пушки, кои должны были поступить под его начало. Участок этот был на окраине небольшой кубанской станицы Вожа, стоящей, как опять-таки там сказали, на второстепенном направлении Активных действий гитлеровцев там не ожидалось. В общем,

начальник артиллерии полка напутствовал Митяя оптимистично, хотя и поучительно: - У нас, лейтенант, сейчас вроде бы затишье. Долго ему не бывать, но ... и на том спасибо. У тебя будет время с людьми познакомиться, на позиции осмотреться. Главное - бдительность. Не усыпили бы нас фрицы своей пассивностью: они вроде бы стреляют много, шум делают, пугают, но не атакуют. А это, скажу тебе как старый солдат, опасно тем, что перестаём мы на их шум обращать внимание, не пугаемся. Мой тебе сказ - не спи сам и другим не давай. - В этой самой Воже, - начарт махнул рукой в сторону станицы, спрятанной где-то за курганами верстах в пяти от штаба полка, - стоят твои пушки. Там же остатки стрелковой роты, которой они приданы. Говорю остатки, поскольку с прошлых боёв, а это было десяток дней назад, не больше, в ней и есть-то всего человек сорок. Такими силами против серьёзного противника не удержаться, но ... это вроде бы и не грозит. Вокруг станицы плавни, озёра. Туда ведёт лишь один просёлок, который мы и "оседлали" твоими пушками, и мин поднакидали. - В общем так. Сейчас 6.30. Не очень рано, если судить по солнышку. Минут через десять в Вожу пойдёт машина с боеприпасами. Залазь в неё и ... будь здоров! Отзавтракаешь через полчасика уже со своей командой. Вопросов, как вижу, у тебя нет.

Начарт пожал руку, поощрительно улыбнулся и занялся другими делами. Через десять минут, конечно, не отъехали: то того не было, то другого. Особенно заждались корреспондента армейской газеты. Где он ночевал, никто не знал, а бегать по станице, искать его было некому. Митяй считал, что это его не касается. Он похаживал вокруг полуторки, поскрипывая новыми сапогами, щурился на большой яркий диск солнца, и волнительно представлял свои первые самостоятельные шаги в качестве командира огневого взвода. Настроен он был весьма добродушно, задержка его не беспокоила. Пожилой старшина, ответственный за боеприпасы и тюки со сменой белья, также не считал себя заинтересованным в представителе прессы. Разместив своё хозяйство в кузове, он свернул и задымил цигарку, присев на подножку машины и, не особо стесняясь присутствия командира в лице Митяя, материл какое-то начальство и заодно корреспондента. Он затих, лишь когда появился следующий пассажир - молодая девушка в зелёной полевой форме с плащ-палаткой и вещмешком в одной руке и снайперской винтовкой в другой. Девушка осветила поочерёдно улыбкой Митяя, старшину и шофёра, сапоги которого торчали из машины. Сказала: "Здравствуйте!" - и скромно стала у заднего борта машины. Присутствие девушки улучшило и без того радужное настроение Митяя. И не потому, что была она уж больно мила, отмеченная типичной русской провинциальной скромностью, Просто добрее стало как-то вокруг, приятнее. Поутих старшина, даже свою вонючую цигарку загасил. Шофёр, который до этого делал вид, что своим присутствием оказывает всем

большое одолжение, выполз из кабины, оправил свою одёвку и стал с деловым видом копаться в моторе, что совсем было не лишне, если принять во внимание весьма затасканный вид грузовичка. Чувствуя на себе любопытные взгляды девушки и испытывая от этого приятное волнение, Митяй подвинулся к ней поближе. Ему хотелось заговорить с ней, но было почему-то неловко, будто бы старшина и шофёр сразу поймут, что она ему симпатична. Но, с другой стороны, играть в молчанку было, пожалуй, даже неприлично, хотя ...до её прихода могли же все не общаться друг с другом, и ничего. Девушка сама нарушила молчание. - Поедем-то, когда? - спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. Митяй на это пожал плечами, шофёр присвистнул, а старшина, смачно сплюнув в сторону, пояснил: - Ждём какого-то борзписца из газеты, едрён корень. Он где-то сны досматривает, а мы вот прохлаждаемся. - Ну если это корреспондент, то скоро поедем: мы с ним в одной хате ночевали.

Почувствовав неловкость под удивлёнными взглядами, девушка запнулась, пояснила: - Мы сюда вместе добирались из штаба армии. Он там в газете работает, а я в снайперском подразделении. Ну и знакомы мы конечно. Она бесхитростно улыбнулась, давая понять, что ничего особенного за всем этим не стоит - мало ли людей знакомы друг с другом. Шофёр, однако, подозрительно улыбнулся, а старшина с сомнением кашлянул в кулак и полез в карман за кисетом. Митяю стало почему-то неловко, и он, меняя тему разговора, спросил девушку: - Воюете давно? - Три месяца. - Ничего, это уже срок. И скольких "приложили"? - Митяй кивнул на зачехлённую винтовку. - Да пока немного - троих. - Значит, в месяц по одному. Это как у вас считается - много или мало? - Не знаю, у всех по-разному. Но меня не сразу допустили к самостоятельной охоте. Я долго дублёром была, в паре ходила. А вы, товарищ младший лейтенант, наверное, только

что из училища? Вы такой весь новенький! Митяй оправил гимнастёрку, развернул грудь, на которой рубином горел также новенький орден Красной Звезды (ему хотелось, чтобы девушка его заметила), и сознался, что он таки действительно прибыл прямо из училища. - Но вы, видно, уже воевали? - приятно для Митяя уточнила девушка, показав глазами на орден. Старшина и шофёр насторожились в ожидании ответа. Они видели, что Митяй ещё совсем молодой, наверное, вровень с девушкой. Боевой орден ему как-то не подходил: войне всего год, а он и училище закончил, и орден получил (а всем известно, что при отступлении награждали ох как редко и с трудом). - Воевал в самом начале. Но немного, всего один бой и был-то. Девушка поощрительно улыбнулась, блеснув яркими полосками ровных зубов, а старшина с шофёром с сомнением и вызовом уставились на Митяя. "Что-то ты, мол, паря, врёшь," - говорили их взгляды. Да и было чему удивляться: не должно так быть на войне. Митяй понимал, что надо бы как-то объясниться, ждут чего-то от него, но трудно это было сказать в двух словах, а говорить длинно было не к месту. Это в госпитале хотелось на эту тему "потравить". Там все выздоравливающие "травили". Чем ещё было заниматься? А

Митяю тогда даже очень кстати было поговорить о том первом своём бое. Поначалу соседи по палате очень уж подначивали, что все его раны были в спину, повыше и пониже. В общем, как ни крути, а был он будто бы задом к противнику. Митяй добродушно помалкивал, но в душе и сам как-то переживал. Ему казалось, что первый бой у него хоть, к счастью, и не стал последним, но, наверное, не сложился. Подначки в свой адрес считал справедливыми. И велико же было удивление, когда накануне выписки его вызвали к начальнику госпиталя, и там какой-то пожилой полковник торжественно зачитал приказ, передал ему коробочку с орденом, обнял и сказал: - Молодец, сынок, восемь танков и полсотни убитых оставили фашисты на позиции, куда ты вызвал огонь. В общем, сорвал ты фрицам удар во фланг полка. Тебе есть, чем гордиться. Митяй слушал всё это, как в полусне. Его душила радость, но всё не казалось реальным, будто бы и не о нём шла речь. И "Служу Советскому Союзу!" Митяй проговорил, всё ещё не веря, что в руках он держит свой орден, что он действительно совершил что-то героическое. А палата была, конечно, потрясена: тихоня, скромница Митяй и вдруг - герой. Пришлось обо всём обстоятельно рассказывать. Для этого тогда было время, да и с ранеными его многое связывало. А здесь, сейчас у машины, что можно сказать случайным

попутчикам? - Да, у меня действительно был всего один бой, год назад под Ельней. Мне повезло, я остался жив, а восемь немецких танков и какие-то фашисты менее счастливыми. Митяй мог бы добавить ещё пару слов, но наконец-таки появился корреспондент. Чернявый, вертлявый, с биноклем на шее, с пистолетом и планшеткой по бокам, фуражка закинута на затылок, в глазах уверенность и вызов. Не обращая внимания на остальных, он заговорил с девушкой: - Танечка, ты куда так быстро исчезла? Я там еду организовал. У хозяйки молочко было. Излишки. Поиска тебя вокруг хаты - нет. А жаль. В дорогу всегда надо ездить с полным желудком. Что, не прав я, товарищи? - напористо кинул вопрос в воздух младший политрук. Все промолчали, а старшина, забираясь в кузов, пробурчал: - Поехали, время уже позднее. Фриц отзавтракал, и сейчас его самолёты начнут дороги прочёсывать. С нашим товаром, - он хлопнул по ящику с гранатами, - лучше бы им на глаза не попадаться.

Поддакнув, корреспондент решительно направился к кабине, но вдруг увидел, что Митяй с улыбкой и явным удовольствием начал подсаживать девушку в кузов. Он тут же шарахнулся обратно. Обежав Митяя, и едва не ухватив сапог, прятавший стройную девичью ножку, младший политрук деловым тоном воскликнул: - Таня, садись в кабину, я поеду в кузове. Девушка, располагаясь поудобнее на тюках с бельём, ответила лукавой улыбкой и, расстилая свою плащ-палатку, хлопнула по ней рукой, призывая Митяя сесть рядом. Будто говоря самой себе, с вызовом промолвила: - Нам и тут хорошо, солнышко, свежий воздух. А старшина, устроившийся на ящиках спереди у кабины, добавил: - Да и безопаснее. Здесь всё загодя видно. Только самолёт появится, мы и сиганём с машины в кусты. Поскольку Митяй уже полез в кузов, корреспондент, явно досадуя на всех и вся, ухватил его за портупею. - Товарищ младший лейтенант, садитесь в кабину. Я буду ехать сверху и принимать решения на случай воздушной опасности.

Митяй завис в воздухе между землёй и кузовом, дёрнулся, но корреспондент держал крепко. Тогда он внешне спокойно, но со скрытой угрозой в голосе сказал: Не балуй, политрук, не прилагай свои руки, а то ... я приложу свою ногу. Пусти, говорю. Митяй рванулся и, перемахнув в кузов, умостился рядом с девушкой. Какое-то время корреспондент стоял в нерешительности, видимо не зная толком, что делать, а потом раздражённо заявив: "Об этом будет доложено, Ты, младший лейтенант ещё пожалеешь," - полез в кабину. Фыркнув мотором, машина медленно покатилась на выезд из станицы. Митяй быстро забыл о небольшой стычке. Ему было удобно на мягких тюках и приятно от ощущения близости Тани. На рытвинах и колдобинах, которыми столь богаты захолустные дороги России, машину раскачивало и побрасывало, и Тане с Митяем приходилось стараться, чтобы не оказаться в объятиях друг друга. Они старались, конечно, но не всегда успешно, близость возникала всё время, а раздвинуться было просто некуда, так как кузов полуторки был забит почти полностью. Молодые люди смеялись, смущались, но явно были всем этим довольны. Старшина не мешал: он лишь иногда обдавал их едким дымом махорки, но не оглядывался, делая вид, что внимательно наблюдает за небом, а

может так оно и было. Машина шла в каком-то рваном темпе: то её разносило, то она вдруг притормаживала. Чувствовалось, что корреспондент осуществлял своё руководящее начало. Разговаривать по ходе движения машины Митяй и Таня могли с трудом, почему и обходились без беседы, отделывались замечаниями типа: "Пылища-то какая!", "А солнышко пригревает.", "Ну и дорога!", "Вон "юнкерсы" пошли." и т. п. Митяй только лишь узнал, что Таня из далёкого приморского города Сочи, из семьи охотника, потому и определили её в снайперы. В станицу Вожа через зелёные заросли околицы вкатили лихо, издав хриплый звуковой сигнал. Звук вывел Митяя из приятного состояния. Оглянувшись, он увидел, что старшина недоумённо крутит головой, потом постучал по крыше кабины. Машина стала, корреспондент высунул голову. - Чего стучишь? Тебе выходить что ли? - Да нет, товарищ младший политрук. Меня удивляет, что на околице нет охранения. Там раньше всегда останавливали. Да и что-то вообще нигде никого нет. - Ну и что? Нам же на другую околицу. Значит, сняли здесь пост за ненадобностью. Чего им свои зады охранять, от кого? Поехали.

Тронуться не успели, старшина опять застучал. - Товарищ младший политрук, тут у них метров сто вправо санчасть. Дозвольте я сбегаю, посмотрю, что к чему. - Нечего смотреть. Через пять минут будем на месте. Там и осматривайтесь. Голова корреспондента скрылась, и машина вновь побежала вперевалочку. Но какая-то неосознанная тревога возникла и осталась. Митяю показалось действительно странным, что станица как будто вымерла. Так в жизни, а тем более на войне, случайно не бывает. Что-то здесь не так. Едва выехали на центральную площадь, как тут же густую тишь распорол дробный стук пулемёта. Пули взбили фонтанчики пыли прямо перед радиатором машины, которая будто споткнувшись, остановилась. Из кабины послышался крик: "Разворачивайся, быстрее!" - и, видимо, для большей эффективности, крепкий мат. Машина толкнулась в рывке, но ещё одна длинная очередь прочертила ту линию, которую пересекать можно было, лишь отправляясь на тот свет. Стали вновь. Схватились за оружие, но ... из-за соседских плетней поднялись немецкие автоматчики. А это опять-таки был беспроигрышный вариант закончить земное существование. Корреспондент, как старший, понял это раньше всех. Он вышел из кабины, и поднял руки вверх. Другие нехотя последовали его примеру.

По знаку немецкого офицера отошли от машины и выстроились у плетня под дулами немецких автоматов. Повернулись лицом к офицеру и огляделись на площади. Была она маленькая, окружённая небольшими аккуратными белыми мазанками, спрятанными в густой зелени кустов и деревьев. Венчала площадь и была её украшением церковь. Тоже небольшая, голубенькая, украшенная лепными и резными украшениями, которые в своей верхней части мягко обнимали стремительную золотую колокольню с крестом, ярким и искрящимся в лучах зрелого солнца. Внизу у церкви под охраной немецких автоматчиков сидели и стояли безоружные красноармейцы, а немного в стороне, у ворот во внутренний дворик церкви, ожидали своей участи два их командира-неудачника. Противоположной к церкви стороной площадь скатывалась к озеру, густо поросшему тростником, осокой, лопухом. Оно было неширокое и, судя по цвету, неглубокое. Вдоль берега тянулся густой кустарник, стояли вербы, ветлы, тополя. Немецкий офицер, который с интересом рассматривал снайперскую винтовку Тани, был невысок ростом, коренаст, белобрыс, коротко остриженный. Его фуражку с высокой тульей почтительно держал стоявший рядом солдат. По значкам на рукаве и груди была видна его принадлежность к воздушным десантникам. Закончив осмотр винтовки, офицер расчётливым движением дослал патрон в ствол, вскинул её и, прицелившись в дальний конец площади, выстрелил. Большой глиняный горшок, одиноко торчавший над тыном, дёрнулся и раскололся. -

Das ist gut! - под одобрительный гомон автоматчиков самодовольно заметил офицер, передавая винтовку назад своему солдату. - Чей этот винтовка? - спросил он, оглядывая хитрыми глазами бывших пассажиров машины. - Твой? - кивнул он в сторону Митяя. - Мой, - ответил тот, поддаваясь неправильной грамматике вопроса. Он всё ещё не мог прийти в себя от нелепости случившегося: так вот, за здорово живёшь, попасть в плен, неожиданно пухнуть с чувственных вершин, на которых он только что блаженно находился, в адову бездну. Митяй отвёл глаза от офицера, который очевидно наслаждался моментом своей власти, встретил вопросительный взгляд Тани, чуть дёрнул плечами в ответ на её молчаливый вопрос. Офицер подошёл к Митяю, потрогал его орден, упёр палец в значок артиллериста в петлице. - Вы есть боевой официр, но винтовка не твой. - Моя эта винтовка, - тихо произнесла Таня, переступив с ноги на ногу. - О, красивый фрау ист гут золбдат.

Офицер сказал что-то по-немецки солдату, тот посмотрел на приклад Таниной винтовки, посчитал зарубки и гаркнул: - Drei! - Ого, ты убиль три немецки зольдатен. Даз ист нихт гут. Фрау не должен стреляйт, фрау дольжен ... - офицер сделал паузу, многозначительно воздел палец вверх - любить ... Он опять что-то сказал автоматчикам по-немецки, те загоготали. - Я сказаль, что советы училь фрау стреляйт, немецки зольдатен ... - он ткнул пальцем в сторону своих солдат, - будут тебя учить любить. Это есть великий честь, фрау будет телом служить великой Германии. Так? Митяй почувствовал, как напряглась девушка, и молил в душе о том, чтоб она не сделала что-нибудь поспешное. Умом он искал выход из этого унизительного тупика, не видел его, но, как наверное, каждый человек в его положении, не хотел верить в безысходность. - Фигу не хошь?! - с вызовом бросила Таня, угрюмо глядя в вопросительные глаза офицера. - Что то есть "фигу" и "хошь"? - в вопросе немца сквозило искреннее непонимание. -

Это как по-немецки "данке", - опередил Таню Митяй. Довольство разлилось по лицу офицера. - Фрау может сидеть, - он показал рукой на завалинку, - немцы есть благородны рыцарь. А кто ты есть такой? - обратился офицер к Митяю, ты шпрехен ду дойч? - Да нет ..., разве что ... "хенде хох!" - вдруг резко вскрикнул Митяй, выбросив в сторону офицера указательный палец. Тот непроизвольно вздрогнул и, через силу улыбнувшись, с каким-то внутренним вопросом для себя сказал: - Ты есть шутник, но шутник есть тот, у кого сила, а сила есть мой, я буду шутиль после допрос. Кто ты есть такой? - А чего спрашиваешь? Документы мои у тебя, можешь в них сейчас посмотреть, а нет ... то потом загляни в мой медальон, там всё написано, - Митяй сам удивился спокойствию, которое вдруг его охватило. А может, это было безразличие. Но даже как-то нравилось "тыкать" этому чужому человеку, врагу. - Сколько немцев ты убиль? - полюбопытствовал офицер, видимо не очень поня ответ Митяя. - Восемь танков и полсотни ваших зольдатен, - с вызовом и внутренним триумфом отчеканил Митяй, где-то в душе интересуясь реакцией офицера. - Ого! .. Ты таки есть шутник. Один русский швайн не может убить так много. Ты есть лгун.

- Не лгун я, немецкий швайн, я артиллерист, бил вас б... и буду бить, если жив останусь, - медленно, с издёвкой и грубым ругательством в конце отчеканил Митяй и сплюнул в бок. - Ви будет расстрелян, скоро, после допрос, - потеряв настроение, произнёс офицер. - Кто ты есть? - обратился он к корреспонденту. - Ты есть комиссар? Выслушав объяснение того, офицер подвёл итог: - Корреспондент есть самый большой комиссар, он есть пропаганда, он есть коммунист. Ты тоже коммунист? - Вновь вопрос был задан Митяю. - Я же сказал тебе - смотри документы. Не слушаешь умных людей, фашист, дураком умрёшь. Комсомолец я, ферштейн? - Сердясь, в том числе и на себя, ответил Митяй: не следовало ускорять развязку. Ну а теперь, кажется, всё: "Жизнь твоя, Митяй, осталась с гулькин нос". Со старшиной и шофёром офицер долго не разговаривал, их быстро отправили к основной массе военнопленных, а оттуда к Митяю и корреспонденту подвели двух командиров, которым видимо была уготовлена та же участь. Таню всё-таки отделили в сторону, к завалинке. Наступила, как понял Митяй, кульминация. Автоматчики, их было четверо, вышли из-за плетня и стали перед обречёнными шагах в десяти. "Ничего живём, - подумалось Митяю, - на каждого пленного по одному автоматчику". Он повёл глазами на Таню, встретил

её взгляд, полный слёз и участия, непроизвольно ей подмигнул, выжал улыбку, как это делали спартанцы перед смертью, остановил глаза на церкви. Не на низ её, где в напряжённой тишине пленные красноармейцы взирали на предстоящую процедуру экзекуции, а на самый верх, на колокольню, на крест. Хотел Митяй в соответствии со своим представлением осмыслить перед смертью свою жизнь, вспомнить родителей, друзей, но ... ничего не получилось. Мысль как-то привязалась к церкви, которая удивляла уже тем, что она сохранилась, её не превратили в склад или в клуб. И не только сохранилась, но и судя по всему, действовала. Это было неожиданным, и об этом думалось, сколь бы странным это ни казалось. Митяй был всегда безразличен к церкви, он не знал её, но ему претило воинствующее отношение к ней других, также ничего толком не знавших об этом предмете. Какая-то внутренняя чистота не позволяла ему относиться плохо к вещам, которых он не знал или не понимал. Его неизбежный комсомольский атеизм был азбучно примитивен: бога нельзя видеть, значит его нет, поэтому религия есть обман. Смущало, конечно же, что в мире, не нашем - чужом, уж больно много верующих людей, в том числе и больших учёных, государственных деятелей. Дураки они что ли? Но он и тут нашёл удобную теорию: у тех свои боги изначально, а у нас бог импортный, завезённый из Византии. "Поэтому, - думал Митяй, - так легко люди от него и отказались. Небось за Перуна держались не одно десятилетие".

Смотрел Митяй напряжённо на колокольню, отрывочно всплывали в мозгу его мысли о том, что что-то большое, нужное он так и не совершил, что вот сейчас он, кажется, окончательно уйдёт в небытие, и вроде бы никогда его в жизни и не было. К реальности вернул хлопок офицера в ладоши. Пройдя туда-сюда перед обречёнными, он видимо, обретя настроение, торжественно улыбаясь и стараясь говорить, как ему думалось правильно, сказал: - Я уже говориль, что немцы есть благородный раса. Мы укажайт традиции войны. Если вы мне давайт честное слово, что вы не будете воевать против великой Германии, вы поёдёт... - далее он махнул рукой в сторону дороги, ведущей из станицы. - Я обещаю делать вас свободный... - взмах его руки круговым движением вверху перед собой. Офицер вновь прошёлся туда-сюда, испытующе глядя на смертников. - Кто не обещайт, тот будет расстреляйт здесь, сейчас. Ну ... вы не желайт принимать мой гут оферт? Ещё раз оглядев пленников, офицер отошёл в сторону, поднял руку. Солдаты вскинули автоматы. Пронзительная тишина охватила площадь в ожидании залпа. И тут шаг вперёд сделал корреспондент. Часто дыша, будто пробежал длинную дистанцию, он хрипло пробормотал: -

Хорошо, я обещаю больше не воевать. Офицер с удовольствием потёр ладонь о ладонь. - Зер гут, товарищ пропагандист есть мудрый человек. Кто есть с ним согласен? Никто? Вы не хотеть пойти... и быть свободен... Ай-яй-яй. Вы хотеть умирайт? Гут. Криво ухмыльнувшись, офицер посмотрел на корреспондента, сделал приглашающее движение рукой. - Битте... марширен... иди... Медленно, неуверенно, не сводя глаз с офицера, корреспондент пошёл по дороге. Около офицера он было приостановился, но тот, вяло махнув рукой, вновь сказал: "Иди...". Пошёл дальше, передвигая ноги так, будто опасался вот-вот наступить на мину. Пройдено десять шагов, двадцать, голова втянута в плечи, но шаг немного ускоряется, потом ещё чуть-чуть. И когда корреспондент пытается перейти на бег, следует отмашка рукой и команда офицера "Огонь!". Автоматная очередь сильными толчками рвёт спину человека, подламывает его ноги и бросает лицом вперёд на дорожную пыль. По телу проходят конвульсии, затем оно затихает: жизнь ушла. Довольный собой офицер взял из рук солдата фуражку, тщательно надвинул её пониже на лоб и, коммизируя трагедию, с расстановкой проговорил: -

Как я и обещаль, он пошёль... в лучший мир, свободный... от земных забот. Ха-ха. Пленные молчат, потрясённые случившимся, даже забыв на момент о собственной судьбе. На лицах немецких солдат полное безразличие, готовность повторить процедуру в любую минуту. А офицеру всё это, как видно, доставляет удовольствие. - Товарищ пропагандист, - вновь начинает он свой монолог, - не есть честный человек. Он хотель обмануть немецки официр. Сейчас все дольжен воевать против враг. Если он не хотель, то он всё равно будет расстреляйт. Мы немного помогаль советски.... - Кончал бы ты, гад, болтать, хочешь стрелять - стреляй, а твой словесный понос оставь себе, - резко сказал один из красных командиров, сделав шаг вперёд. Непроизвольно шагнули за ним и остальные пленные. Со стороны церкви от красноармейцев раздались негодующие выкрики, те, кто сидел на земле, поднялись, стали сбиваться в плотную массу. Немцы забеспокоились, взглядами стали поторапливать офицера. Нахмурясь и сказав что-то по-немецки, тот стал пятиться в сторону, взгляд его продолжал цеплять лица пленных. Избегая его глаз, Митяй поверх головы офицера вновь посмотрел на церковь, на фасад её, залитый свежим утренним солнцем, на живительную зелень, на

стремительный взлёт искристого креста. Набрав воздуха в грудь, увидел боковым зрением, как автоматчики приготовились к стрельбе, полностью отключил внимание на крест и неожиданно для себя подумал: - Ну что же, господи, вот и встретились. И вдруг в воздухе послышался нарастающий гул идущих на бреющем полёте самолётов. Митяй увидел головной самолёт, выскакивающий как бы прямо из-за церкви. Он сразу узнал слишком хорошо знакомый излом крыльев "мессершмита", его хищные очертания. Все, кто был на площади, задрали головы вверх, охваченные неожиданной оторопью. И она не отпустила даже тогда, когда длинная пулемётная очередь вздыбила землю вокруг группки военнопленных и немецких солдат, а лишь с каким-то внутренним содроганием переключилась на офицера, из фуражки которого вразлёт брызнули кровавые искры, а сам он, подняв руки к голове, неестественно извиваясь, рухнул на землю. Лишь нарастающий гул второго самолёта разбил оцепенение. Немецкие солдаты побежали в укрытие за дом, а Митяй, схватив Таню за руку, вместе с другими военнопленными понёсся к озеру, к спасительной зелени кустарника, Стрельба на площади то ли самолётов, то ли немецких автоматчиков его уже не волновала. Мысль Митяя была прикована к береговой черте, которую он, несясь со всей быстротой своего молодого тела, должен был достигнуть, пока немецкие самолёты очевидно не зная, что станица уже не наша, держали

автоматчиков в укрытии. Таня часто дышала рядом, следуя за Митяем шаг в шаг. Достигнув берега, Митяй резко свернул не налево в направлении, ведущем к нашим, куда побежало большинство, а направо. Кратчайший путь, решил он, не всегда есть ближайший к цели. Он был уверен, что немецкое боевое охранение на выходе из станицы перестреляет бегущих безоружных людей, как куропаток, да и искать потом оставшихся в живых будут именно там. Остановились, когда выстрелы и крики остались далеко позади, да и опасно было двигаться так вот впопыхах, без оглядки: всё-таки этот путь вёл в немецкий тыл, а не в свой. Тяжело дыша, присели на мокрую землю у среза воды, вползли в прибрежные кусты. Мозг Митяя прорабатывал все возможные варианты дальнейших действий. Долго остаться незамеченным не удастся. Немцы прочешут берег и, конечно, всех выловят - неважно, влево ты побежал или вправо. Переплыть довольно узкое озеро не представляет труда, но при белом свете дня это не реально - всё же видно. Так что же? Митяй чувствовал нетерпение Тани и, пожалуй, именно о ней он думал больше всего, её хотел сберечь, и боязно ему было именно за неё, а не за себя. А на румяном лице девушки Митяй не видел страха, только сосредоточенность и возбуждение. Возможно, не понимала она так ясно, как он, что положение их почти безвыходное, что окончательная развязка пока лишь отодвинулась, но не исчезла. -

Знаешь, Тань, - решительно начал Митяй, нащупав, как ему казалось, решение, - давай-ка ты дальше действуй сама. Наше нынешнее положение по существу тупик. Вдвоём нам не уйти. А ты двигай к любому дому и проси помощи. Тебя как девчонку укрыть несложно: и сочувствия к тебе больше, и искать немцы будут нас - мужиков. Ну, давай! И старайся попасть в хату победнее. Бедные как-то всегда душевнее. Ну! - повысил голос Митяй, видя, что девушка колеблется, а точнее даже наотрез отказывается следовать его совету. Тогда более настойчиво и сердито Митяй подчеркнул, что это приказ, и видя, что та всё ещё не хочет покинуть его, он, взбешённый тем, что дорогое время уходит на бесцельное препирательство, начал грубо ругаться и даже сильно шлёпнул её ладонью пониже поясницы. Облегчённо проводив взглядом удаляющуюся ладную фигурку девушки, Митяй лёг на спину и, понемногу успокоившись, прислушался. Выстрелы и крики продолжали раздаваться то здесь, то там. "Охота идёт быстро и всерьёз". - отметил про себя Митяй, увидев, как во всплесках от пуль исчезли две головы смельчаков, решивших попытать счастья вплавь. Тут же его слух засёк приближающийся немецкий говор, чавканье сапог в прибрежной грязи. Что-то надо было делать и немедленно. Но пока ещё решение вызревало, Митяй плавным толчком опустил себя в густую поросль камышей и продолжал толкать себя в болотной жиже до тех пор, пока лишь одна голова осталась на поверхности. Чавканье сапог приблизилось, остановилось, чиркнула зажигалка, послышался несдерживаемый хохот, пользуясь которым Митяй сломал камышовый стебель, воткнул его в рот и погрузил г

олову в ржаво-зелёную воду, уткнувшись затылком в вязкую, илистую грязь. Ему казалось, что сапоги ступают где-то совсем рядом, вот-вот упрутся в него, что должно быть он запоздал с использованием этого древнерусского воинского приёма, и вода не спрятала его, что звук дыхания, которое он почти совсем приостановил, а может стук сердца набатом рвутся наружу. Напряжённое оцепенение ещё долго держало Митяя в успокоительной промозглости водного укрытия, даже когда камышовая тишь вновь наполнила воздух. Двигаясь спиной, Митяй подобрался поближе к берегу, но не стал раздвигать тонкую камышовую стенку, хотя из-за этого пришлось большую часть тела оставить в прибрежной луже. Благо солнце уже поднялось высоко, прогревало крепко, и это как-то смягчало неприятность вынужденных грязевых ванн. Стрельба совсем прекратилась, и лишь из станицы доносился шум команд и передвижений. В какой-то момент, пригревшись на солнце, Митяй уснул и когда, проснувшись, он это понял, то у него захолонуло в душе, и сердце трепетно застучало. Он представил, как легко, будто мясо из борща, гитлеровцы могли вытащить его на бережок, или же просто пристрелить там, где он был. До сумерек немцы ещё дважды проходили вблизи, но Митяй заблаговременно отодвигался в своё укрытие, которое даже стало казаться вполне надёжным. Дико хотелось есть. Тело казалось гнилым и прелым, особенно места от ран на спине. К вечеру, когда на озеро приполз туман, это чувство усилилось того более, вынудив Митяя сменить своё

надёжное укрытие на хилый прибрежный кустарник. Он, видимо, мог бы сдвинуться в сторону, в более густые кусты, но странным образом "лежанка" в воде как бы притягивала, в другое место почему-то не верилось. Мрак вечера опустился резко, как это обычно бывает в южных краях. Митяй плавно въехал в воду и, держа камышовую трубку во рту, тихонько по-собачьи поплыл на другую сторону. Когда в небе вспыхивала ракета, он притапливался, оставляя над водой лишь кусочек камышинки. У берега он долгое время лежал без движения, чутко вслушиваясь в окружающую тишину. "Странно, - подумал, - даже собаки не брешут, чуют фашистов". Пополз не спеша вдоль берега, вновь полежал, послушал, и лишь потом поднялся. Мягко ступая, пошёл по кочкам и рытвинам подальше от жилья и от опасности. Понемногу стал забирать к югу, вернее, как ему казалось, к югу, так как луна спряталась в тучах, и сверить свой курс было не с чем. Шёл Митяй не боясь. Было темно, хоть глаз коли, а значит, и дороги, а правильней бездорожья было не видать. Когда луна всё-таки объявилась, то мученик наш считал, что был он уже далеко от злополучной Вожи и, видимо, где-то недалеко от своих. Только лишь сознание этого давало силы, которые Митяй окончательно растряс в буераках, колдобинах, кустах и прочих преградах ночи. Ноги его становились всё более ватными, дыхание прерывистым, а мысли порой исчезали вовсе. Он походил на автомат, передвигающий ноги в соответствии с заданной программой. Приближаясь к месту, где, как он думал, обязательно должны быть наши, Митяй удвоил бдительность: не

хватало здесь, в конце пути, получить пулю, то ли от своих, то ли от немцев. Луна тем более опять изволила спрятаться. С напряжением, опустившись на четвереньки от усталости, а не для осторожности, Митяй преодолел очередной подъём на холм, свалился ничком и, уткнувшись лицом в траву, решил передохнуть. Ему всё казалось, что вот-вот он услышит родной окрик "Стой, кто идёт!", но его всё не было, а силы уже совсем на исходе. Скрипя песком на зубах, Митяй прикидывал, как далеко он ушёл. Судя по усталости, двигался он по суше более двух часов. Самое меньшее пройдено 6-7 километров. Где же наши?! Луна опять, чуть поколебавшись у края тучи, выкатилась во всём своём сиянии. Митяй вскинул голову, застыл в недоумении и завыл от тоски и отчаяния: прямо перед ним, по ту сторону озера, устойчиво и ровно светилась хорошо знакомая колокольня церкви с крестом на её макушке. Ясно, что путь был неверным, и привёл он туда, откуда начался. Некоторое время Митяй лежал ничком в забытьи, его вдруг охватила пустота и безразличие, всё сделанное за день казалось никчёмным, а положение безнадёжным. Хотелось плюнуть на всё и забыться манящим сном. Какое-то время он и дремал, положив голову на руки. Потом внутри Митяя будто начала заводиться пружина, она распирала тело, толкала голову. Он вновь посмотрел на церковь, мысленно собираясь, поставил взгляд на крест, рванул себя вверх и встал. Не особо таясь, тяжело передвигая ноги, но полный внутренней решимости, Митяй пошёл вдоль берега озера туда, где, как ему думалось, находятся наши. Примерно через полчаса идти стало невмоготу. Митяй, кажется, вновь

сбился с пути. Он забрёл в болотистый грунт, и в наступившем безлунье ничего не было видно. В растерянности и отчаянии топтался он на одном месте, совершенно не зная куда идти. "Может отсидеться до утра? Нет, не годится, нужно пытаться и дальше. Что же пытаться вхолостую, даром тратя силы?" - спорил с собой Митяй, поворачиваясь то туда, то сюда. И вдруг он вздрогнул, и от неожиданности и испуга похолодел. Перед собой в неровном лунном мерцании он увидел фигуру человека. Это был мужчина небольшого роста, седой, с длинной бородой. Поскольку и рубашка, и портки его были белые, то старик хорошо был виден на фоне тёмного кустарника. Он опирался на палку, смотрел на Митяя внимательно и без улыбки. Поначалу, обретя себя, Митяй хотел сказать: "Здрасьте!", но это, наверное, было бы нелепо. На беду из головы выпало название станицы, из которой Митяй утром выезжал и куда хотел вновь попасть. Старик тоже молчал, потом позвал рукой следовать за ним, повернулся и пошёл. Шли недолго. Когда под ногами оказалась твёрдая почва, старик остановился, подождал Митяя, который так и шёл шагах в десяти сзади, и сказал: - Вот, видишь маленькая тропка? Иди по ней. Это недалеко. Иди! - Он плавно повёл рукой и отошёл вбок, пропуская Митяя. Тот прошёл вперёд, с трудом заметил узкую тропинку, обернулся, чтобы поблагодарить, но ... старика и след простыл. Дальше, измотанный до крайности, Митяй шёл в тягостном трансе. Иногда ему казалось, что от терял тропу, особенно в болотистых распадках, но, останавливаясь и напряжённо всматриваясь до боли в глазах, он видел её вновь и последним усилием воли заставлял себя идти вперёд и вперёд.

Митяй - воспоминания о войне и воинской службе.

В октябре 1953 г., окончив Киевское ордена Ленина Краснознаменное артиллерийское училище, и получив звание лейтенантов, девять выпускников, из общего числа таковых сто пятьдесят, были направлены на Балтику в военно-морскую базу Порккала-Удд. База находилась на территории Финляндии. Я был в составе этой небольшой группы, и было мне тогда 20 лет. В конце 1953 года мы прибыли к месту службы. Нас кого- куда разбросали по частям. На мою долю выпал артиллерийский полк. Мы, трое молодых лейтенантов, разместились в финском домике по соседству с домиком начальника штаба полка. И тогда же мы с ним познакомились, вначале официально в его служебном кабинете, а потом и несколько ближе. Дмитрий Иванович Грошев был интересен и уникален во многих смыслах. Прежде всего он отвоевал всю войну, как говорится, от звонка до звонка, и всё время при пушках на передовой. Он был дважды серьёзно ранен, каким-то чудом не только не отдал концы, но и, как говорят врачи, излечился до нормы, и, когда мы его увидели впервые, мы увидели перед собой мужчину среднего роста, крепкого сложения, кареглазого брюнета с открытым доброжелательным взглядом и широкой улыбкой, которой мы от большого начальника никак не ожидали. Нам, молодому пополнению, он уделял исключительно большое внимание и время, стремясь сделать из нас настоящих командиров. Он много рассказывал нам о боях, о своём опыте артиллериста -пушечника и о сложных ситуациях, в которых он оказывался лично. Не знаю по какому наитию, но некоторые ситуации я тогда записал, а вернулся к ним, однако,

только сейчас, разбирая, наконец, свой старый архив, Видимо так угодно было судьбе. Вне службы мы Дмитрия Ивановича называли с тёплым чувством Митяй, ибо он так обозначил сам себя, повествуя о молодости и первых боях. Жена начальника штаба была тоже уникальна и крайне симпатична во всех смыслах. Александра Васильевна нас и меня, возможно в особенности, очаровала: она была не только хороша своей простой русской красотой и статью, но и обладала той скромностью и душевностью, которые притягивают людей, так что учительницей в школе она стала совсем не зря. Нас, молодых соседей, посетила Александра Васильевна вскоре по заселению, дабы убедиться, что прибывшие офицеры обустроились нормально. Мы (нас трое) только пришли из части, где, кстати, и плотно поужинали, скинули форму, развесили ее по вбитым в стену гвоздям, разлеглись по койкам и пустились в "треп" о том - о сем. Вдруг, стук в дверь. Знакомством на новом месте мы еще не обзавелись, в гости никого не ждали. Кричим с юмором и громко, с коек не вставая: - Кого там несет нелегкая...? Заходи! Дверь приоткрылась, именно приоткрылась, а не распахнулась, в нее протиснулся Дмитрий Иванович. Мы, конечно же, из коек выпрыгнули, как были в кальсонах, приняли должные позы, начальник смеется: -

Так, орлы, не нелегкая пришла, а начальник,... штаны надеть! Надели, ждем, чувствуем неловкость под смешливым взглядом начальства. А оно - начальство, выглянуло в коридор и зовут: - Сашенька, заходи, гостем будешь у молодежи. И далее, обращаясь к нам, представил эту Сашеньку: - Вот, товарищи офицеры, моя жена, Александра Васильевна, прошу, как говорится, любить и жаловать. Впрочем, - начштаба широко и лукаво улыбнулся

> любить, может быть не обязательно, это, пожалуй, больше по моей части, а уважать … - он развел руки в стороны, - куда вам деться, придется … Она учительница, ее дети уважают, а вы, вроде как, от детей еще недалеко ушли. - И засмеялся, довольный сам собой. С начштаба, как я упомянул, мы еще днем познакомились в штабе части в ходе собственного представления к месту службы у командира полка. Впечатление первое, которое мы получили тогда от него, затем подтвердилось: он суров, горласт, но справедлив и очень даже обаятелен. Он нас троих тогда же обжег взыскательным взглядом, говорил сурово и будто бы недовольно, укорял за то, что мы припозднились с приездом к месту службы: выпустились из училища в октябре, а в часть прибыли к Новому году. Он не хотел принимать в расчет, что мы не дурака валяли в Таллине, а маялись в не слишком гостеприимном городе относительным бездельем себе в тягость в ожидании пропуска соответствующих органов в закрытую военно-морскую базу. А что в народе считается хуже всего? Ждать и догонять. В общем, мы не чувствовали за собой вины и не могли понять начальственной вредности. Позже эта вредность объяснилась весьма прозаично. Произошла ранее плановая замена офицеров: четверых из нашего дивизиона убрали переводом к месту новой службы в Германии, а наш приезд затормозился. А в дивизионе с офицерами было и без того не густо. Вот и скинул комдив свое недовольство на нас. Но это было в кабинете командира полка, а в своём кабинете он стал другим.

В этот раз, однако, рядом со своей женой в нашем доме он смотрелся иначе. По крайней мере, он не казался старше своих лет, каким он выглядел, "спуская с нас шкуру"! И взгляд его не был раздраженным, был он в меру грозный, в меру поощрительный, в меру снисходительный и очень даже внимательный, если не сказать оценочный … Выглядел Дмитрий Иванович после трудового дня явно "в в духе", его карие глаза смотрели прямо и твердо, был он весел, и, к тому же, все время улыбался. Нас, однако, самым естественным образом, больше привлекла его жена. Привлекла как женщина и как личность. О внешности ее можно было сказать, что она была очень мила. Конечно, когда люди только знакомятся, они всегда, вроде как, милы. Но это идет от поведения, от манеры разговора, движения, мимики, грации. Здесь, в этой молодой невысокой женщине, все это было в полной мере. Плюс была милость простого русского лица - слегка курносого, широкоскулого с нежной розовой кожей и с серо-голубыми глазами. Глазами… Они-то и показались мне особо примечательными. На собеседника Александра Васильевна смотрела прямо, не скрывая интереса к разговору и личности говорящего. Ее глаза хранили улыбку, доброту, но и оценку того, что они видели. Это был взгляд не поверх, а внутрь, в личность и ситуацию. Я тогда связал это с ее профессией учителя. Это они, учителя, если, конечно, они на самом деле учителя, всегда стремятся проникнуть в душу и сердца учеников и их родителей, всегда проявляют интерес к кому-то и к чему-то, хотя это может быть и не вызывается необходимостью. И твердость в

ее взгляде, несмотря на добрую улыбку, была очевидна. У женщин это бывает не так часто. Обычно в их взгляде превалирует мягкость, желание произвести на мужчину приятное впечатление, привлечь его, даже если он ей и не нужен; твердость, возможно даже прикрытая слезами, проявляется позже и, как правило, когда ее совсем не ждешь. Пол века прошло, но я так отлично помню встречу наших глаз и какой-то в них интерес и любопытство относительно моей персоны. Впрочем, это могло мне просто показаться. Общий разговор велся, как это обычно бывает, о том и о сем, в основном о нашей бытовой неустроенности. Александра Васильевна указала на те вещи, отсутствие которых явно бросалось в глаза:Запомни, Дмитрий, им нужен другой стол, вместо этого калеки, пара стульев: они даже не могут пригласить нас сесть, платяной большой шкаф, вместо этой гадкой конурки, - она брезгливо махнула рукой в сторону конструкции с косо прилепленной дверью, сделанной, наверно, во времена последней русско-шведской войны в середине XIX века. Еще она вывалила нам кучу советов на разные случаи жизни молодого холостяка в некомфортных условиях военно-морской базы. Оба мои коллеги активно участвовали в обсуждении вопросов соцкульт быта, а я скромно помалкивал. Мне было интересно за всем наблюдать, я набирался ума, а его поставщиком оказалась Александра Васильевна. В конце дискуссии, когда стороны пришли к какому-то знаменателю, а Митяй дал нам команду составить письменный список претензий к предстоящему утру, Александра Васильевна подошла совсем близко ко мне и, глядя прямо в мои глаза, с некоторым кокетством спросила:

- А вас, Юрий, эти вопросы, - она помахала рукой туда - сюда, - не интересуют? Или вы молчун по натуре? Эти вопросы сопровождал именно тот взгляд, который я и запомнил. Это был прищуренный взгляд - диссонанс тону, которым вопросы были заданы. В нем не было кокетства и интриги тоже не было. Пожалуй, и любопытства не было, любопытства к теме общего разговора, хотя, возможно, и был какой-то интерес к моей персоне. Так бывает, люди иногда как-то сразу притягиваются друг к другу. Но здесь был не тот случай. В ее серых, в тот момент, глазах была какая-то проникающая в душу твердость, как бы стремление что-то во мне понять. Впрочем, я думаю, что она тогда сама не знала, чего хочет. И я этого не понял, ни тогда, ни потом. Действительно - женская душа - потемки. Однако, я сказал о твердости взгляда, но это была не беспокойная настойчивая твердость, а скорее почти ласковая, может быть даже (или скорее) материнская. Материнская …? Это не серьезно: материнская ласка в 30 лет? До меня значительно позже дошло, что внутренне развитие человека измеряется не количеством прожитых лет, а преодоленными трудностями жизни. В тот момент я даже и не подозревал, что эта хрупкая, очень стройная, еще совсем молодая женщина отвоевала на фронте полтора года, и ее война происходила на самой - самой передовой линии. Что же касается ее вопросов, то, качнув отрицательно головой и не отводя своего взгляда от ее глаз, я произнес достаточно плоский ответ: - Вы, наверно, задали нужные вопросы, но я бы хотел вернуться к ним позже, мы же соседи и, я надеюсь, будем видеться часто. Не так ли? Всякий человек не обычен, в двух

словах о главном не сказать. Поживем - увидим. Она решительно кивнула головой и плавно отошла к мужу, взяла его под руку, а во мне остался приятный флер какой-то взаимной недосказанности. Перед уходом начальник напомнил, что через день, 30 декабря, в клубе части будет краткое, но торжественное собрание и мягко предложил - всем быть! Будто мы, живя в окружении лесов и глубокого снега, могли иметь выбор. Выходя в дверь и приятно всем улыбаясь, Александра Васильевна прощальный взгляд бросила, все-таки, в меня. Надежда на наши частые встречи, как это могло быть у добрых соседей, не оправдалась. Я был в прямом смысле перегружен службой, ибо, прежде всего, был, по факту, с первого дня повышен по службе. По приказу я был назначен командиром первого огневого взвода третьей батареи. Взвод- это две пушки, два 49тягача - грузовика и человек 20 личного состава. Такое назначение дело самое обычное для выпускника артиллерийского училища. После пары лет службы его ждет повышение в должности: он становится старшим офицером батареи. Для ясности уточню. В батарее, по уставу, есть два огненных взвода, и, соответственно, два их молодых командира, а над ними стоит старший офицер. Так вот, когда я предстал пред ясны очи командира батареи капитана Валуева, он, после нескольких общих фраз, меня всерьез озадачил:

- В общем, Юрий Дмитриевич, в силу объективных обстоятельств твое служебное положение будет несколько иным. По приказу ты числишься командиром 1-го огненного взвода 3-ей батареи. Все так и есть, но … командира 2-го взвода у нас нет. Как нет и старшего офицера. Получается так, что до твоего появления здесь у орудий, которые должны стрелять, офицеров, способных на это не было... Комбат умолк, постучал пальцем по столу, окинул меня взглядом, полным пытливости и хитрости, и продолжил: Я докладывал начальству о столь странном положении в батарее; да, кстати, нет у меня и командира взвода управления. Был, значит, я на батарее как бы офицер в единственном числе. Иначе говоря, батарея, получается, боеспособна, но относительно. А начальство талдычит одно и тоже: "Временно выкручивайтесь сами!" Что имеем в остатке? Комбат с той же хитрой ухмылкой вперил в меня взгляд, как будто ему в самом деле нужен был мой ответ. А я и не чувствовал, что должен был что-то отвечать. И в самом деле, я еще своего первого взвода не видел, там, в этом взводе, были мои мысли, а командир батареи задает какие-то загадки, которые я и слушал-то в пол уха. Плечами я конечно пожал и жду, когда мы все-таки начнем разговор о моем взводе и моих функциях, за что мне нужно взяться в первую 50очередь и как. Ведь я, как оно жизнью положено, был

действительно "зеленый" лейтенант. Что у меня было за спиной? С седьмого по десятый класс я учился в Киевском артиллерийском подготовительном училище. Строевую подготовку мы там вытоптали хорошо (два раза в год, на 7 ноября и на 1 мая, участвовали в военных парадах на Крещатике), физическую отменно отмучили тоже, пушки щупали, гладили, мыли, наводили их туда-сюда, фронтовые истории офицеров воспитателей впитывали, из винтовок стреляли, воинские уставы читали, формой гордились, с гражданскими ребятами и воспитанниками авиационной спецшколы изредка дрались, в спартакиадах суворовских, нахимовских (их было тогда три) и артиллерийских подготовительных училищ участвовали. Вроде написал много, а по сути, мы все-таки, в первую очередь, осваивали общую школьную программу, и даже очень неплохо выглядели на различных школьных олимпиадах и конкурсах. За подготовительным училищем последовало училище офицерское. В связи со сложным международным положением в то время, год 1951, шла большая война в Корее, международное положение было тревожное, срок учебы в училище даже сократили с трех до двух с половиной лет. За это время мы, курсанты, должны были стать классными артиллерийскими отцами - командирами солдат и пушек. На практику в воинской части нам отводился всего один месяц на якобы сержантских должностях. Якобы потому, что штатные сержанты никуда не делись, а мы - стажеры - были у них, скажем так, "пришей кобыле хвост". Мы, конечно, стремились

познать армейскую службу изнутри, не филонили, однако, мы же ни за что не отвечали: пожили месяц в казарме вместе с солдатами и вернулись в училище. А там и выпуск. Правда, стрелять нас из всех видов стрелкового оружия и из орудий научили надежно. И вот с таким багажом знаний, понимая, в общем-то, что мне еще многому надо учиться, я выслушивал наставления своего непосредственного начальника, а 51где-то в глубине души сидело беспокойство в ожидании своих первых встреч с подчиненными мне людьми в моем первом взводе. Итак, комбат напряженно смотрит на меня, я серьезно и в ожидании смотрю на него. Молчим. Далее он произносит: - Ну что, лейтенант, ни мысли, ни идей мне от тебя, видимо, не получить. Тогда я скажу тебе так. Поскольку на огневой позиции ты, как командир первого взвода, оказался главным и единственным обученным стрельбе офицером, вот значит, тебе и исполнять должность старшего офицера. До меня эта сентенция как-то даже не сразу дошла: еще командиром взвода не стал, дальше батарейной канцелярии не прошел, а уже продвинулся по должности. Кстати, я эту должность исполнял два года, по наивности не догадываясь, что мне положена соответствующая добавка к зарплате. Хорошо было то, что я не представлял, в какой воз меня впрягали. Оттого не дрогнуло ничего в моей душе. Сказано служить в иной должности, и ладно. Наивная молодость! Казалось, что все нипочем, главное - хорошо стрелять из пушек, а все остальное, якобы, прикладывается само собой. Скоро, очень скоро я понял, что вот это - остальное - и есть самое обременительное, и есть служба, а стрельба (любая) - это удовольствие, приятное приложение к службе.

Выше я изъяснялся столь долго потому, чтобы было понятно, что со службы я почти не выходил, а значит, - видеть Александру Васильевну мог весьма редко, даже во сне это не могло происходить, ибо снов я тогда ( как, впрочем, и сейчас) почти не видел. Дело еще осложнилось тем, что начальнику штаба полка по должности полагалась улучшенная жилплощадь, рядом со штабом, а не в километре от части, где проживали все мы, остальные. Так что Колпины от нашего соседства скоро отъехали. Конечно, изредка по разным поводам я с Александрой Васильевной сталкивался, все время на людях, в клубе или в 52магазине, или, совсем уж редко, в доме офицеров, где я даже мог с ней немного потанцевать, пока Митяй играл в бильярд. Наши внутренние чувства друг к другу были прелестны, но в рамках глубокого взаимного уважения. И так прошло более полугода. * * * В один прекрасный тёплый летний день мы, молодые офицеры и начальник штаба полка, собрались в Ленинской комнате (своего рода изба-читальня, комната отдыха и политической информации). Какое-то время полковник рассказывал, весьма, кстати, интересно, об особенностях службы, о текущих новостях и событиях. К концу, как самая насущная актуальность, встал вопрос об обучении нового поколения. Ведь одно дело для нас, молодых офицеров, править службу со "стариками", которые службу знают, все нужное делать умеют, и другое - "салажата", которых именно мы с сержантами должны всему научить. А педагогике нас в училище не учили. Вот полковник, видимо и решил

восполнить пробел, придав нам большей уверенности. Когда выступление полковника закончилась, общая беседа оживилась, с нашей стороны посыпались вопросы, поскольку полковник был настроен благодушно. Особенно нас интересовал вопрос: каков критерий профессиональной готовности солдата, в чем он проявляется? Полковник, не особо задумываясь, но уже почему-то с жестким взглядом, сказал, как отрезал: - Я полагал, что, имея дело со старослужащими, которые только разъехались по домам, вы сами пришли к каким-то выводам. Однако, - он немного подумал, - в мирной жизни критерий профессионализма и эффективности солдата определить бывает трудно. Дело совсем не в том, чтобы научить его хорошо стрелять, топать крепко ногами на строевых занятиях, хорошо нести дежурно-караульную службу. 53Все это надо, и этому вы молодых солдат научите, научите без особых проблем … Но нам-то нужен не просто солдат. Нам нужен боец, воин, как высшая ступень солдата. Солдаты - это обычные люди со своими характерами. Различными. Обучив их самому необходимому в военном деле и поставив их в строй, мы, по внутреннему состоянию солдат, все равно получим вооруженную, хотя и организованную толпу. Но это, скажем так, еще очень далеко от цели - создать единый слаженный экипаж. Экипаж воинов с одинаковыми, более менее, боевыми характерами, уверенными друг в друге, готовыми, как говаривал русский князь Святослав, "отдать жизнь за други своя". Решительных к тому, чтобы в бою биться до конца, но не бросить своих товарищей, умеющих вести бой самостоятельно, даже если рядом нет начальников, да и

мало кто остался в живых … Полковник опять немного помолчал, видимо, ушел мыслями в еще не столь далекую в прошлую войну, которую он прошел всю без остатка с двумя ранениями и несколькими орденами. - Видите ли, - продолжил он снова, - бой - это столкновение характеров, в котором всегда побеждает более сильный характер. Некоторые считают, что профессионализм солдата - это его автоматизм владения оружием. Нет, он должен уметь думать, думать не над тем, как спрятаться и сохранить свою жизнь, а как убить врага и таким образом остаться в живых. Вы видели наших ушедших в запас солдат. Думаю, за четыре года мы сделали из них бойцов, тех, с которыми можно надежно обеспечить безопасность государства от внешних угроз. Осмыслите сами ваш опыт общения с ними. И имейте в виду, что солдата надо все время развивать как личность. Только личность может быть бойцом. Казалось, что тема исчерпана, совещание можно закрывать, но кто-то спросил: Дмитрий Иванович, а вы могли бы все это подтвердить каким-то примером из вашей боевой практики, где проявился характер, о котором вы говорили? Полковник улыбнулся, почесал затылок, в раздумье сказал: - Вообще-то случаев можно привести много и я о них буду еще говорить, позже, но для вас, молодых мужчин, сейчас я расскажу случай особенный.

Дело было летом 1944 года в предгорье Карпат, у селения Лукошко - то самое, в которое люди обычно грибы, ягоды собирают. На Украине, да и у нас на Руси, много разных образных названий. Я в то время был комбатом, капитаном, а войну начинал младшим лейтенантом, был, как и вы, молодым. Батарея стояла в паре километров впереди этого Лукошка, мы были в глубокой обороне, вроде как отдыхали после длительных боев, приводили себя в порядок. И вот однажды смотрю в расположение батареи въехал на "виллисе" командир стрелкового полка, которому наша батарея была придана. " Ну что, - говорит, - Митяй, все везде спокойно, меня зовут в штаб дивизии. Поехали вместе?" Поехали. Штаб дивизии был в этом самом Лукошке, но проезд туда на автомашине не прямой и получался неблизким, поскольку Лукошку от нас отделял глубокий, извилистый овраг, прямо кишка какая-то, забитая поваленными деревьями, кустами, болотами, скорее грязью, и прочей дрянью, о которой и вспоминать не хочется. Не проехали мы с комполка и километра, слышим, на наших позициях началась артиллерийская стрельба. Мы остановились, подумали, не вернуться ли, но в общей спокойной ситуации решили, что ничего особо серьезного там быть не может. Путь продолжили. А тут еще хваленый "виллис" своим мотором "зачихал" и стал. Приступили к ремонту, а стрельба на позициях стихла. Потом выяснилось, что к чему. Справа от нашей батареи находился этот самый овраг. Эта длинная, грязная "кишка" вела, вихляя, к Лукошке, то есть к 55штабу дивизии. Вход в "кишку" был недоступен для любой техники, потому пехота выставила там какую-то жидкую заставу и все успокоились. А немцы придумали свой хитроумный план. Где-то после полудня, когда в наших боевых порядках отобедали и, кто был не занят делом, отдыхали, кто где мог, они бросили в направление "кишки" танки и бронемашины с десантом. Наши

всполошились, открыли огонь, немцы ответили, десант в "кишку" сбросили, ибо войти туда техника не могла, и быстренько ретировались. Десант являл собой роту, которой предстояло через "кишку" пройти в Лукошко и разгромить штаб дивизии. У немцев были более далекие планы: в момент разгрома штаба нанести удар по левому флангу дивизии и, если удастся, взломать нашу оборону. Мы с комполка этого ничего не знали, худо-бедно, шофер машину починил и когда мы добрались до Лукошки, то узнали о том, что там произошло. Немцы, конечно, заставу у "кишки" сбили и ринулись как можно быстрее внутрь. К выходу из оврага у Лукошки быстрее прибежали бойцы сбитой заставы, ибо они дорогу знали, не раз по ней хаживали. В метрах трехстах от выхода из оврага стояло здание школы. Там в это время разместился небольшой отряд - отделение, - 15 человек снайперов. Их только что привезли из тыла, разместили поудобнее в школьном здании, подальше от передовой, завезли туда матрасы и разного рода гигиенические принадлежности, даже цветы поставили на окна. А все это с какой стати? С той, что снайперы эти были девушки. Большая часть их только закончила снайперскую школу в Киеве, некоторые возвращались на фронт из госпиталей после ранений, а во главе отделения была тоже девушка - старший сержант девятнадцати лет отроду. Девушек в ближайшие дни должны были разобрать по разным частям, а пока их предоставили самим себе. В этот день, пообедав у полевой кухни, девушки остались во дворе в тени деревьев. Было солнечно, тепло и тихо, если конечно, не считать того, что с 56передовых позиций

фронта слабо доносились звуки орудийной стрельбы. Некоторые девушки прилегли на мягкую траву, смежили очи, другие сели в кружок вокруг своего командира, которая спокойно, рассудительно, но в целом, увлеченно делилась с ними своим опытом. Командир была отличима от других только лычками на погонах, да медалью "За отвагу". Все остальное, как у всех: подрезанная покороче гимнастерка, ушитая по фигуре юбка и свободные по погоде от сапог стройные ножки. Пилотка с красной звездочкой лежала рядом на траве. Девушке было о чем рассказать подругам, она сама окончила снайперскую школу пол года назад и уже имела на своем боевом счету восемь убитых немцев. Много это или мало? Достаточно, если иметь в виду, что противник всегда, упорно и особенно пытается избавить себя от огня снайперов, специально охотится на них. Главный смысл того, чему старший сержант учила девушек - никогда не терять головы, все время контролировать ситуацию. В итоге она вздохнула, обвела всех внимательным взглядом и, подняв свои светлые глаза к небу, сказала, как выдохнула Потеря контроля, девочки, для снайпера - это смерть. - Затем, немного помолчав, добавила. - Впрочем, привычка думать и контроль за обстановкой нужны нам и в мирной жизни; только там плата другая - жизнь, удавшаяся на радость или - нет, что, возможно, иногда хуже смерти...- Она опять немного помолчала, как бы собираясь с мыслями, и заключила: - Вообще-то, делайте, девчата, все так, как учили вас в снайперской школе и, повторю, никогда не теряйте головы.

Она тряхнула копной своих густых, светлых, коротких волос и стала натягивать сапоги. В этот момент во двор вбежал запыхавшийся лейтенант и с ним два солдата, вбежал он с истеричным криком: Девочки, срочно, хватайте ваши шмотки и бегом в штаб дивизии. Немцы рядом! Через пару минут будут здесь... На недоуменные взгляды девушек он заорал- Там они, в овраге, их очень много, они за нами метров в стах! Он перевел дыхание, добавил, обращаясь конкретно к старшему сержанту.- Мы сами из оврага, из боевого охранения, давай - командуй, или вас здесь всех прикончат! Быстрей! Лейтенант и солдаты в мгновение ока исчезли, а старший сержант внешне спокойно, в полголоса, как бы говоря сама с собой, произнесла: Ну вот, девочки, никогда не теряйте контроль… Она решительно вошла в здание школы, девушки - стайкой за ней. В классной комнате она приказала девушкам разобрать оружие, а сама подошла к открытому окну и стала внимательно рассматривать то, что было между оврагом - "кишкой" и школой. Девушки в это время разобрали винтовки, каски, плащ-палатки, вещевые мешки и ждали команды своего командира. А в ее голове складывался свой план. Она видела, что выход из "кишки" - это глухомань лесная, до которой было не очень далеко, на глаз метров двести пятьдесят - триста. Перед глухоманью шло открытое, чистое и ровное, как стадион, поле. Снайперы находились в здании школы, которое было хорошо прикрыто деревьями и

кустами. "Такую позицию, - сразу, скорее даже интуитивно, решила старший сержант, - оставлять нельзя. Мы же фрицев в открытом поле расстреляем, как куропаток". Она обернулась к девушкам. - Ну что, подруги, повоюем? Сбросьте с рук барахло и … слушайте приказ! Я остаюсь на этом месте, где сейчас стою. Вы разойдетесь от меня в соседние комнаты влево и вправо. Цели выйдут оттуда, - она махнула рукой в сторону "кишки", - именно выйдут, бежать у них вряд ли хватит сил. Мы должны их 58выпустить из леса, пусть их выйдет побольше. Пусть подойдут на удобную дистанцию, метров на 200. Без команды моей не стрелять. Повторяю, стрелять по команде, и только. Командой будет мой выстрел. До этого вам надо выбрать свои цели, ориентировочно - прямо перед собой, а дальше стреляем самостоятельно по мере заряжания. Ну, вот и все. Да, и еще, вы, - командир выбрала четырех девушек, - попарно займите позиции на улице в кустах по бокам школы. Это на случай, если немцы попытаются нас охватить с флангов. Вы стреляете вместе с нами, но следите особо за краями поля, чтобы там не прошла ни одна сволочь. В общем, займемся делом, которому мы научены. Командир улыбнулась столь обаятельно, как будто не бой предстоял, а поход на танцы. Правда глаза ее, серо-голубые приобрели стальной оттенок, а лицо покрыл румянец. Все разошлись по своим местам. Ждать не пришлось долго. Первые немцы появились на опушке минут через десять. Они выскочили из леса и остановились, поджидая, видимо,

когда подтянутся через чертополох поваленных деревьев остальные. Командир смотрела на них через оптический прицел, линзу которого она прикрыла фильтром, чтобы не случилось в солнечном свете вспышки. Девушкам она приказала не высовываться в окна без нужды. Через несколько минут немцы дружной массой вывалили из леса и, растянувшись в несколько шеренг, быстрым шагом пошли по полю в сторону школы. Правда, в прицел было видно, что орда эта довольно устала и быстрота ее шага была относительной, не столь быстрой как суетливой. Командир внимательно выбирала цель. Она испытывала странное ощущение от изобилия целей. Пока живых, и ей надо выбрать того из этих здоровых мужчин, которому пришла пора первому жизни лишиться. Она не испытывала от этого удовольствия, возможно, в ее чувствах в этот момент преобладало 59тревожное любопытство, остальное все ушло в глубины души. Просмотрев в прицел всю первую шеренгу, она последовала тому, чему учат всегда бойца: прежде всего, старайся убить командира. А командир - вот он! Офицер в центре шеренги. Молоденький, запыхался, раскраснелся, крутит головой туда-сюда, размахивает рукой с пистолетом, что-то говорит. Он дошел до той мысленной линии, на которой надо открыть огонь. Перекрестие снайперской винтовки, продвигаясь по фигуре офицера, остановилось на левой стороне его груди, и вдруг, подчиняясь какому-то внутреннему порыву стрелка, перекрестие перешло на переносицу, и тут же грохнул выстрел. Старший сержант, как зачарованная, не сдвигала перекрестие, а продолжала с каким-

то интересом охотника смотреть как офицер вскинул руки вверх, к тому, что только что было лицом, а стало кровавой маской, закружился на месте и опрокинулся на спину. И тут же раздался залп остальных девушек. Этот залп срезал первую шеренгу солдат в форме мышиного цвета, как коса сечет сорную траву: лезвие пролетело и травы нет. Нужный эффект произвел выстрел старшего сержанта в лицо офицера. Брызги крови вокруг и кручение - верчение тела последнего вызвали шок у ближайших солдат: настолько все это было для них нежданно-негаданно. Они приостановились в некой растерянности, и тут по ним прошла "коса". Послушная внутреннему солдатскому инстинкту, вторая шеренга наступавших, подстегнутая, к тому же, криком другого офицера из замыкающей шеренги, попыталась было перейти с шага на бег, но … грянул второй снайперский залп, и шеренги не стало, она приняла неживое, горизонтальное положение. Дальше шеренги смешались: часть солдат залегла, другие бросились бежать вперед, а иные повернули назад к спасительному укрытию в чертополохе "кишки". Пока еще живой офицер бегал сзади, загораживая вход в чащу желающим отступить, махал руками, что-то кричал, затем сам побежал вперед, увлекая солдат собственным примером. Это 60могло бы подействовать, но наши девушки дали третий залп в мечущегося противника, который судорожно и, в общем-то, бесцельно, палил из автоматов. А старший сержант поймала в перекрестие прицела грудь офицера и... ему стало некуда больше спешить. Оставшиеся в живых немцы дружно, в суете побежали к лесу. Старший сержант повела винтовкой в сторону и в прицел "впрыгнул" толстячок, солдат-хомячок. Он бежал несколько несуразно, прихрамывая, отчего его бег был как бы вприпрыжку. Выглядело это настолько нелепо, что старший сержант не могла удержаться от смешка. Она подвела перекрестие прицела в середину

спины, а потом, видя как энергично вихляют пониже две его объемные половинки, опустила туда перекрестие и нажала спусковой крючок. Еще были отдельные выстрелы в сторону укрывшихся в лесу немцев, но в целом стрельба утихла сама по себе. Послышались оживленные девичьи голоса С девушек спадало внутреннее напряжение, остатки неизбежного вначале боя страха. Для большинства из них это был первый бой, для любого бойца, конечно, -самый важный. Девушки взволнованно перекликались, но с позиций не сходили, ждали приказа командира. А командир сама не знала, что делать дальше. Похоже, что все оказалось лучше, чем то, на что вообще можно было надеяться. Противника загнали в дебри "кишки", ну а дальше что? Вслух она крикнула: - Девочки, вы все целы? - В ответ получила: - Все! Продолжила: - В окна не высовываться, но поглядывать! Сама стояла, прислонившись к стене, осмысливая случившееся. Со двора донеслись звуки моторов, мужские голоса, команды. Подъехала пехота - комендантская рота охраны штаба дивизии. Сам штаб находился на другой стороне поселка, в здании церкви у развилки дорог. Ну, вот и вся история, - сказал начальник штаба, хитро щуря глаза, обращаясь к нам с полуулыбкой. Какой из нее будем делать вывод? Полагая, что начштаба нам сам скажет о нужных выводах, мы молчали. Немного выждав, начальник штаба опять задал вопрос: -

Ну что, выводов нет. Зачем же я тогда маялся своими воспоминаниями? Сделайте хоть какой-то анализ данного боя. Вы же, хоть и малоопытные, но профессиональные военные, командиры. Подал голос мой близкий товарищ и друг Роман Липовский. Он слыл среди нас интеллектуалом, поскольку, в отличие от нас, закончил училище по первому разряду (на отлично), да и семья у него была интеллигентная - его отец был заместителем начальника нашего училища по политической части. Тертый калач - современный читатель тут же скажет: так, Роман, мол, потому и училище закончил по первому разряду: у него же папа в училищном руководстве. Нет, тогда такие прямые связи были не характерны, Роман действительно был умным и развитым парнем. Службу в армии (а у него она была в основном в ракетных частях) он закончил полковником, кандидатом технических наук, преподавателем - профессором Тульского высшего инженерного артиллерийского училища. Прекрасного училища, которого страна лишилась по причине провальных реформ российской армии, ведомой кланом Сердюкова. Роман изрек: - Для молодой девушки, обычного снайпера, действия старшего сержанта выглядят более, чем прилично; разумная организация своих сил и, что кажется очень важным, она своим первым выстрелом в лицо немецкого офицера внесла в ряды противника элемент дезорганизации. Очень важно было обезглавить противника, и она это сделала в прямом смысле.

Лиха беда начало, а потом - каждый полез со своим мнением, заспорили. И все-таки мы ждали, что скажет Дмитрий Иванович. Привожу, по памяти, его текст: Вначале отвечу на вопрос, что было дальше? Дальше, пехота наша пошла прочесывать "кишку". Немцам из нее не было выхода, ибо оба конца ее были закрыты. Оставшись без офицеров и просидев несколько часов в середине "кишки", немцы вышли на люди с поднятыми руками. Их было 52 человека. Убитых на поле перед школой оказалось 49. Пленные немцы потом говорили, что на них чудовищное воздействие оказал исключительно меткий винтовочный огонь снайперов. Ни с чем подобным они ранее не сталкивались. Огонь мог быть, как обычно, плотный автоматический, но бестолковый, а здесь, получалось, каждая пуля - в цель. Нет привычного тарахтенья выстрелов, нет свиста пуль, разрыва снарядов и прочей какофонии боя, а есть скромный залп и … полтора десятка трупов. Именно трупов, поскольку ранены были единицы, вроде того солдата - хомяка, которому старший сержант повредила заднее место. Девушки, кто как мог, расслабились после боя на травке во дворе. Разбились на группки, делились впечатлениями, подправляли свой женский лоск. Через часок к ним на "виллисе" подъехал сам командир дивизии. Поздравил с успехом, старшему сержанту тут же вручил орден "Красной звезды", обнял, по-отцовски сердечно поцеловал. Другим девушкам сам прикрепил на грудь медали "За отвагу". Сказал, что в штабе заготовлен приказ о присвоении старшему сержанту Ивановой очередного воинского звания

"старшина". Комдив сходил, осмотрел поле боя. Пошла туда и Иванова. Нашла убитого ею офицера. Увидела и обмерла от ужаса: у того, конечно же, не было лица в обычном понимании, была кровавая маска, расколотая посередине, в верхней части которой вылезли и уже запеклись на солнце мозги, рот был раскрыт; он был полностью забит костями зубов и челюстей. Не было глаз, они куда-то вылетели, зияли дыры, полные запекшейся крови. Иванова стояла над трупом в мрачном ужасе, не помня себя, в каком-то 63трансе. Она до этого, конечно, убивала немцев, но убитых лично не видела. Не вообще убитых, которых на войне вдосталь, а, скажем так, "своих" убитых. Подошел командир дивизии, спросил:- Твой? Иванова кивнула головой, ей было трудно вслух сказать "мой". Она видела его в прицел, молодым, здоровым, по-мужски даже красивым, и вот сейчас сказать, - это мой труп было выше ее сил. Труп лежал на спине, раскинув руки в стороны. В правой руке он держал пистолет "Парабеллум". Генерал нагнулся, вынул из руки убитого пистолет и, обращаясь к Ивановой, хотявокруг стояли разные чины, сказал:- Что такое "парабеллум" ты знаешь?Девушка отрицательно качнула головой, вопроса в ее глазах не было, и любопытства - тоже. Взгляд ее был просто суров. И под этим взглядом генерал вдруг подумал: "Что ж это мы, мужики, таких вот милых девушек в бой бросаем, их дело не убивать людей, а рожать детей". Вслух

он сказал: - Парабеллум по-латински означает - готовься к войне. Вот этот, - он указал на труп, - подготовился, но … плохо кончил. Генерал подержал с минуту пистолет в своей руке, потом протянул его Ивановой: - Тебе на память. - Повернулся и пошел к машине. Я, - продолжил начштаба, - вместе с командиром стрелкового полка, с которым мы по делам приезжали в штаб дивизии, подъехал позже. Иванову увидел в школьном дворе. Она сидела на скамейке одна, в расслабленной позе, вытянув вперед свои скрещенные босые ноги. Сапоги стояли рядом. Спиной она опиралась на спинку скамейки, голова была запрокинута вверх, глаза закрыты, на высокой груди сияла медаль "За отвагу" и новенький орден "Красной звезды". Она очевидно отдыхала телом и чувствами и, подойдя к ней, я ощутил 64неуверенность: могу ли я, просто так, мешать человеку, занятому после боя самим собой. Спросил: - А рядом сесть можно, товарищ старший сержант? Она приоткрыла глаза, скосила их на меня, выпрямилась, ноги подобрала, затем повернулась ко мне, взыскательно взглянула в мое лицо и с уверенностью старослужащего произнесла: _ Что тут поделаешь, товарищ капитан, присаживайтесь... Подъехали тоже воевать? По принципу: лучше позже, чем никогда. Тембр ее голоса был приятным, хотя и не очень гостеприимным. И не понятным было: следует ее несколько насмешливое предложение присаживаться принимать как

приглашение к разговору или как - не мешай. Я предпочел первый вариант, стал что-то говорить, а когда я ее вновь назвал старшим сержантом, она растянула губы в приятной, немного кокетливой улыбке, сообщила, что, вообще-то, она уже старшина, а зовут ее Шура. Вот так мы и познакомились. Потом девушек снайперов распределили по частям. Иванову причислили к стрелковому полку, которому в то время была придана наша батарея. Так что иногда нам удавалось видеться. И это нам обоим было приятно. * * * Далее начштаба нам популярно объяснил цель своего рассказа.- К вам, товарищи офицеры, пришло новое пополнение и вам его предстоит обучить военному делу. Для этого полезно иметь перед собой образчик того, что должно, в конце концов, получиться, каких солдат вам предстоит сделать. Мы невольно заулыбались, а Виль Головко - разгильдяй от природы (службу 65свою офицерскую закончил через год по суду офицерской чести чином "младший лейтенант", а затем, по демобилизации, стал известным в Москве человеком - режиссером - постановщиком в Московском цирке) брякнул: - Нам, стало быть, надо из наших новобранцев сделать девушек?!Все рассмеялись, начштаба - тоже. А когда шум утих, он продолжил: - Вы не можете мальчиков превратить в девочек, выбор пола - дело другой епархии, - палец начштаба указал вверх, - но этого делать и не надо. Вы заметили, как снайперы - девушки повели себя… Они никак не отреагировали на панику испуганного лейтенанта, который кричал, что через пару минут здесь из лесного чертополоха вывалит масса немцев

и, значит, надо хватать вещички и бежать за километр отсюда в штаб дивизии. Да, у девушек не было задания охранять или как-то прикрывать край поселка, где они законно расположились на постой, на отдых, если хотите. И их бы никто не осудил за то, что они оставили здание школы. Итак, у них была необходимость определиться: уйти или принять бой с противником, который им пока не ведом? А их то всего пятнадцать, и им по восемнадцать-девятнадцать лет, когда жить ох как хочется! Обратите внимание. Ни одна девушка не охнула, не вякнула, не дернулась с места. Они, внешне спокойно, смотрели на своего командира, ожидали ее решения. И никаких смятенных чувств! А получив ее решение - точно его исполнили, проявив отменную выдержку и прекрасную выучку. Каждая из них, заняв позицию, сделала 4-5 выстрелов, успокоив навеки, в среднем, трех фашистов. У самих потерь не было. Полковник внимательно посмотрел в глаза каждому из нас и спросил:- Так чего же от вас хочу? Наш ответ был: надо сделать все, чтобы нынешние новобранцы хорошо овладели военным ремеслом, были дисциплинированы, на "ты" с оружием. 66- Все это так, но … война учит, что этого недостаточно. В ходе боя растрачивается масса патронов и снарядов, в основном - мимо цели. Стоит такая трескотня и грохот, что уже только от этого солдату трудно владеть собой, психика его сдает, в общем потоке боя на нервном пределе или на наступившем безразличии ко всему он действует механически.

Ему лично уже не надо точного соблюдения тех правил ведения огня, которым его учили, ему быстрее бы отбиться от смертельной угрозы, которая на него накатывается. И противник, кстати, находится в таком же психическом состоянии. Получается так, что огня в бою много, а эффективности мало. Наша сфера - артиллерия. Что там? Часто ли танк сшибается первым выстрелом орудия? Нет, даже если этот выстрел для танка неожидан. Следует второй выстрел, третий. А тут танковая пушка поворачивается в твою сторону. В панораме прицела ты видишь эту пушку, ты спешишь выстрелить, понимая, что, если опять промажешь, то все … тебе конец. И потом-таки кому-то приходит конец. Но ведь тебя в период боевой подготовки добротно, и даже очень, учили стрельбе по танкам. И все получалось, ты мог в макет танка, в двигающуюся фанеру, всаживать снаряд за снарядом, а в бою все как-то не идет. Почему? Психика мешает, ее неустойчивость. И даже если ум, все понимая, требует от солдата психической устойчивости, в бою этого не получается, ибо в силу вступают инстинкты и подсознание. Получается так, что за время службы нужно научить солдата не только хорошо владеть своим оружием. Этому вы, их командиры, научите новобранцев в первый год, а дальше, в год второй-третий, из них надо сделать бойцов, воинов, нужны психологические, волевые тренировки. Без этого солдаты будут для боя годны лишь условно. В первом же бою они могут разбежаться или будут панически, просто так, расходовать боеприпасы. Многие из них погибнут сразу, а другие выживут, затем и обкатаются.

Слава Богу, ребята, у вас впереди есть еще четыре года, которые дадут вам возможность сделать из солдат настоящих бойцов. Полковник на время умолк. Может быть ему вспомнилась фронтовая молодость, овеянная потом, кровью и славой. Впрочем, он мог думать и о нас, молодых офицерах, каждого из которых ждала своя жизнь, тоже по своему непростая. Поскольку он молчал, любопытный и, кстати, самый молодой и единственный из нас оставшийся затем на службе в армии, Роман Липовский позволил себе прервать тишину: - Товарищ полковник, а как нам готовить солдат психологически? Ведь этому нас в училище не учили. Полковник как-то по-отечески ухмыльнулся: Учили вас и всерьез. Вспомните, с каким трудом вы, уставшие, дотягивали до отбоя. Без рук, без ног падали на койки. На психику работает режим жизни, ее уклад. Все годы службы солдат трудится, исполняет разные работы. Ему их не хочется делать, но … нет выхода. Не нравится солдату вставать в шесть или в пять утра, бежать на физзарядку, заниматься строевой подготовкой, ухаживать за боевой техникой (мыть ее, собирать-разбирать), держать себя в чистоте, чистить казарму, вылизывать каждый ее уголок, дежурить на кухне, ходить в наряды и караулы, выполнять хозяйственные работы (грузить продукты, дрова, уголь), рыть окопы (без конца и края), исполнять ремонтные работы, и уж совсем ему противно - бегать маршброски по 5-10 километров в полной боевой выкладке, преодолевать полосу препятствий (многократно), ну и, в порядке разрядки,

быть в полудреме на политических занятиях. А в наших условиях, когда вокруг леса и озера, солдату в увольнение ходить некуда. Что получается? Не жизнь, а, в общем-то, каторга. Каторга для гражданского 68шпака, а для солдата? Все становится привычным делом. Становится не сразу и не по доброй воле, а по принуждению, но с этим свыкаются, характеры обкатываются путем преодоления трудностей, нервы, эмоции и капризы как бы сами ставятся под контроль личности. Получается, что вам некуда деться, остается делать всё как все. А поскольку трудности преодолевают все вместе, коллектив солдатский складывается в единый экипаж, где один за всех и все за одного. Полковник немного помолчал, похлопал, зачем-то, ладонью по столу и каким-то более мягким тоном продолжил: Вы, кстати, не думайте, что я говорил вам о воспитании только солдат. У вас, я надеюсь, со временем появятся дети. Так вот,.. готовя их к взрослой жизни, помните, что человек растет и развивается путем преодоления трудностей. Кто-то из писателей выразил мысль: "через тернии к звездам!"... Через тернии проблем от простых к сложным ребенок научится владеть собой, станет личностью, ему будет легче достичь жизненного успеха. Полковник обвел нас взглядом и остановил его на Липовском: - Вы, лейтенант, наверно, выходец из военной семьи, взгляд у вас настойчивый, командирский, вам, видимо, будет полегче, другим, - он вновь оглядел нас, - не совсем. Здесь

видите-ли какое дело. С солдат исполнения тягот надо, для их же пользы, требовать жестко и неуклонно. Они будут пытаться от тягот уклоняться. Потому что им действительно будет тяжело, тяжело самих себя взять в руки, заставить. Но … без этого нельзя. Им надо помочь вашей требовательностью, а вам в этом помогут сержанты. Больше у нас вопросов не было. Начальник штаба ушел, а мы еще долго обсуждали его наставления и рассказ о девушках- снайперах. В этой связи мысли начальства для нас звучали примерно так. У девушек устойчивый характер, 69крепкие нервы, умение владеть собой были, можно сказать, от Бога. В снайперские школы отбирали людей строгим психологическим отбором. В основном они были из природных глубинок и совсем редко из больших городов. Свой психологический тренинг эти люди прошли, живя в гармонии с природой. А у массы новобранцев этого нет, потому им "снайперский характер" приходится прививать или вбивать солдатчиной и педагогикой. "В конечном итоге, подчеркнул тогда полковник, - мы, худо-бедно солдат-бойцов делаем, вы это видели на примере личностей, только что уволенных в запас. Я говорю личности, поскольку солдаты таковыми стали для их же пользы. А государство получило ответственных и разумных граждан, в которых военные навыки вошли столь глубоко, что при необходимости они всегда могут стать в военный строй. К тому же, они, наши с вами солдаты, будут в семьях надежными мужьями и родителями и, право, приятно сознавать, что это, в общем-то, во многом * * * Вечером следующего дня был день военно-морского флота. Солдаты и офицеры с семьями заполнили зал клуба части. Должны были после торжественной части нас порадовать

концертом артисты из Таллина, специально доставленные по этому поводу на тральщике. Я удобно устроился на стуле в третьем ряду так, чтобы наблюдать наискосок за лицом Александры Васильевны. Она, конечно же, по положению мужа, сидела вместе с семилетним сыном в первом ряду. Мне виден был ее полупрофиль и премудрая прическа ее светлых волос. Сын от нее сидел справа и она, обращаясь к нему, иногда скашивала глаза в мою сторону и улыбки наших глаз встречались. Я ею откровенно любовался. Уж больно она была хороша как женщина! Но я восхищался ею и как личностью, о которой я только недавно кое-что узнал. 70Мы втроем - Липовский, Головко и ваш покорный слуга - направлялись в клуб части, шли по прямой, хорошо протоптанной дорожке через лес, говорили о том, о сем. Наслаждались хорошей погодой и прекрасной финской природой, своей молодостью и, слава Богу, совсем нехилым здоровьем. Неожиданно Головко, в своей обычной напористой манере, ни к слову и ни к месту, брякнул: - Вчера мы выслушали историю о бое девушек - снайперов. Они, конечно, молодцы, и начштаба прав, говоря о необходимости сделать из обычных солдат подобие снайперов. Однако, может быть иной взгляд: работу пятнадцати снайперов мог исполнить один пулемет с двумя пулеметчиками, возможно даже неопытными. И он бы скосил всю эту

фашистскую нечисть! Роман Липовский стал то ли спорить, то ли доказывать иное, сразу было не понять, а в мою голову пролезла совсем уж неожиданная мысль, которая прозвучала в форме вопроса: - Хватит вам, ребята,.. спорить-то не о чем. Я вот что подумал. Об этом бое начштаба нам рассказывал достаточно ярко: вчера был сказ, а по сие время помните. Но мне непонятно, как это наш начальник, слыша о бое в чьем-то изложении, хорошо запомнил такие детали, о которых он, вроде бы, знать не мог: как старший сержант стреляла немцу - офицеру в лицо, а другому - в заднее место, и как она потом подошла к убитому и что при этом пережила. Да и о пистолете убитого, который командир дивизии подарил девушке, а она его потом небрежно и как бы брезгливо выбросила в кусты … Может начштаба добавил в мелодию своей аранжировки? Вопрос прозвучал, и тут же Литовский замер на месте, глядя на меня весьма странным, скорее даже возмущенным, взглядом: - Юр, ты что, дурак? Что ты не понял-то? Да ведь эта старший сержант стала потом женой Дмитрия Ивановича, и у него наверно были возможности обсудить 71с ней самолично бой во всех деталях.Мы с Головко уставились на него недоверчиво.- Ты-то, Роман, откуда это можешь знать? Роман загадочно улыбнулся, повел плечами, поднял глаза вверх и сказал, как выдохнул: а на хвосте принесла… Полковник же сказал, что, знакомясь, там, на скамейке, старший сержант сказала, что зовут ее Шура, что значит Александра. К

тому же, в стрелковом полку они иногда встречались… С такой информацией мне любопытно стало заглянуть в соседнюю с нами комнату- комнату старших лейтенантов - и выяснить у них что и как. Они, все-таки, здесь долгожители. Так вот, молодцы, бывшая старший сержант - это наша знакомая Александра Васильевна. И они, старлейты, также сказали, что на ее счету за войну оказалось тридцать семь убитых немецких тварей, не считая того, кому она пулей задницу продырявила. За тот бой она приписала себе только двоих офицеров, трупы которых она сама видела. Да, мы с Головко оказались в ступоре, персонажами немой сцены: все как-то трудно укладывалось в голове. Так вот сразу. Милая, очень женственная, крайне обаятельная, красивая и внешне довольно хрупкая Александра Васильевна и героическая личность прошедшей войны увязывались с трудом. И так же не представлялась никак эта элегантная особа в зеленом форменном военном платье, кирзовых сапогах, с пилоткой на голове, вещевым мешком за плечами и с длинной снайперской винтовкой в руках. Да, как сказал наш великий русский поэт: "были люди в наше время". Другое было время, и люди ему соответствовали. Я сейчас, преподавая в ВУЗе, смотрю на девочек 1-2 курсов (именно девочек, поскольку они в своем общем развитии еще далеко не девушки) и, опять-таки, не могу представить их в солдатской робе, в окопе с оружием или, 72хотя бы, с санитарной сумкой. Но, ведь, такое было! Впрочем, а с парнями разве дело обстоит лучше. Какие из них сейчас защитники родины в возрасте 18 лет? Им бы только с мобильниками забавляться, да

в мате испражняться, таким образом свою мужественность изображать. В общем, шел я тогда, летом 1954 г., в клуб своей части в большой задумчивости, не вникая в разговор Романа с Вильямом. И прелесть природы, с ее яркой зеленью, шуршанием травы, чириканием птиц и журчаньем ручья, оставалась незаметной. Внутренне я был охвачен предчувствием встречи с Александрой Васильевной в ее, так сказать, новом видении. Я шел по дорожке, но меня там, как бы и не было: мною владело воображение. И лишь неласковый рывок за руку вернул меня к реальности. Роман возопил: "Юр, проснись: так и пострадать можно!". Перед нами, шагах в десяти, не особо торопясь, переползала дорожку длинная змея-гадюка. В Финляндии тогда (сейчас как , не знаю) змей-гадюк было много и под стать местным жителям были они спокойные, миролюбивые, добродушные даже. Может быть потому, что часть наша, как и другие, находилась в лесной глухомани, змеи были человеком не пуганные. И сейчас, змея пред нами не ускорила движение, она даже повернула свою головку в нашу сторону и, как ни в чем не бывало, потащила свое длинное тело в кусты. Мы знали, что она ползла с миром, мы не слышали, чтобы змеи когда-нибудь кого-то покусали, и единственно, что нас заинтересовало: если дорогу переходит змея (а не черный кот), это к удаче? Решили - к удаче, и вывод этот был нам приятен. В клубе при входе мы скинули фуражки на вешалку и разошлись в разные стороны. Сердце мое билось радостно сладким предчувствием. Я заглянул в зал. Там уже сидели

солдаты, их всегда приводили загодя, и вышел в вестибюль. В его дальнем конце у дверей входа на сцену увидел группу начальников и каких-то 73штатских субчиков, видимо, званных гостей из Таллина. Там было и несколько женщин, должно быть высокого уровня. Если судить по их одежде и манерам. Кто-то тронул меня за рукав, сердце екнуло, это была она с сыном. В голубом костюме, на высоких каблуках, со взглядом, полным очарования; она улыбалась доверчиво и добро, а я, при всем моем волнении, кинул взгляд на грудь Александры Васильевны, и увидел то, что могло быть подтверждением слов о том, что именно она была тем самым сержантом. Да, все было так: пиджак ее украшали два ордена Славы, один - Красной звезды и несколько медалей. Она перехватила мой взгляд: - Не туда вы, Юра, смотрите. Не дорогие железки надо разглядывать, а вдохновленное лицо женщины, которая рада вас видеть, как всегда, в добром здравии. Здравствуйте! Мне очень хотелось взять ее руку и поцеловать, но …, к сожалению, это было не принято в советском обществе. Наверное считалось буржуазным пережитком. Тогда, хотелось хотя бы ласково пожать её руку. - Я рад вам, Александра Васильевна …, - и, помолчав, - рад всегда. Даже скучал, поскольку теперь вижу вас очень редко, вы от нас живете далеко. Я и к школе иногда подходил, чтобы вас увидеть, но войти почему-то не решился.

Она с долей кокетства засмеялась. Одной рукой прижала сына к себе, а другой, видимо, тоже в каком-то душевном волнении взяла мою руку и пожала ее. Пожала крепко, но, как мне показалось, нежно. Вслух она сказала:- Нерешительный военный - это редкость. Все учителя были бы, наверно, удивлены, увидев вас в школе. Вы же пока еще не родитель. Но мне было бы приятно вас увидеть тогда, как и приятно сейчас.Ее глаза блеснули хитрой, ласковой усмешкой.- Но я надеюсь, вы хотя бы вспоминали нас.74Ну вот. При всем обаянии и очаровании момента она, сказав "нас", подтвердила наличие перегородки в наших отношениях: они милы, волнительны (для нее, видимо, тоже), но … на расстоянии. С одной стороны, виден как бы призыв к решительности, горячее пожатие руки, а с другой, - вспоминать мне надо не ее саму, а семью. А в глазах - призывной блеск. Ну как понять женщин?! Избегая бессмысленного соблазна, я перешел на более твердую почву:- Александра Васильевна, у вас на груди такой прекрасный орденский иконостас. Это так неожиданно и так волнительно.Я был искренен в своем восторге. До этого не было случая увидеть ее при орденах. На день праздника Советской армии 23 февраля я был в гарнизонном карауле, на торжественное собрание попасть не мог. День победы 9 мая тогда официально не праздновали. Он был в наших душах, поскольку воевала вся страна. Даже я в свои 9-10 лет ездил в школьной бригаде по госпиталям, читал стихи раненым, в которых разоблачал гитлеровскую пропаганду, ее, скажем, утверждение: "два самолета на лету забрали в плен Алма-Ату с воздушным заграждением, луной и затемнением". И, кстати, на Украине сейчас дети войны, родившиеся до 1945 г., получают небольшую

прибавку к пенсии. На долю детей в войне тоже выпали тяготы, и они их успешно перенесли, при этом эмоционально и физически (кто как мог), помогая взрослым. В общем, "при мундире" я Александру Васильевну ранее не видел, отчего в этот раз моя радость была особенно безмерной: я открыл в ней, вдруг, те качества, о которых и не подозревал. Впрочем, иногда мужчина в любимой женщине видит и даже ценит то хорошее, что в ней и рядом не стояло. В данном случае это было то, что есть. А коли это так, то серьезный читатель сам поймет, что пора Александру Васильевну из рассказа выводить, поскольку откровенных чувственных отношений у нас быть не могло, сколь сильно нас бы не тянуло друг к другу. Мы не могли и не 75хотели переступить ту грань, за которой царила плотская мерзость. Конечно, все зависело от нее. Её натура была более сильная, гораздо опытнее моей. Она установила и соблюдала между нами дистанцию, а у меня хватало ума не пытаться эту дистанцию сокращать: шансов для этого, к тому же, как я был уверен тогда (впрочем, и сейчас), не было. И я этому обстоятельству благодарен, ибо смолоду понял, что чистота отношений между мужчиной и женщиной, их порядочность гораздо интереснее всяких альковных похождений. * * * Вечером я вышел за ворота части и вдруг … О, какая радость! Столкнулся нос к носу с Александрой Васильевной. Восклицаю: - Ну и ну, это откуда же вы, любезнейшая, в столь поздний час и почему, не как обычно, без сына? Да и вид ваш, вроде бы, уставший... -

Ой, Юрий, не говорите … Отсидели на педсовете два часа с лихвой, и, вот, направляюсь домой. А сын? Он, видимо, уже давно дома. - Как, Александра Васильевна, он один в столь позднее время? - я взглянул на часы; было около 20.00, но время -то темное, осеннее, - и он не боится один пешком в свои восемь лет топать по лесу целый километр?Она пожала плечами, улыбка согнала усталость с лица и в голосе ее появилась обычная твердость. - Нет, Ю.Д. (она так и сказала - Ю.Д.), он не боится, да и я … - не очень. В конце концов, как сказал Господь: "каждому свое.". К тому же, сын не должен быть маменькиным сынком, его лет через десяток "ждет" армия, вообще жизнь мужчины. Готовиться к этому надо заранее. Она взыскательно глянула в мои глаза, но взгляд ее не содержал вопроса, она была уверена в своих словах, а разговор о сыне очевидно грел ей душу. Не отводя от меня своего доброго, немного насмешливого взгляда, она спросила:76- Вот вижу, Юрий, по вашим глазам, что вам сейчас в голову вошел вопрос, который вы бы хотели задать. Мне, правда, за целый день надоело отвечать на вопросы учеников и моих коллег, но … вы тоже мой ученик, вы на особом счету. Выкладывайте, что у вас там в голове? Вам я готова сказать на много больше, чем другим ученикам.

Последние слова сбили меня с толку. У меня действительно был к ней вопрос, но он касался армейской жизни, а тут, вдруг, заявлено, что собеседница готова на много больше. Это как понимать при наших-то с ней платонических чувствах и отношении? Не опытен я еще был, не нужный мне конец фразы о "других учениках" я опустил. А ведь суть была в нем. Наверное мой взгляд тогда был сродни взгляду барана на новые ворота, потому что Александра Васильевна захохотала. Мы шли по дорожке к ее дому, дул тихий не по осеннему теплый ветер, была романтика темного леса и присутствие милой женщины, которую очень хотелось взять за руку и сказать: "Давай немного погуляем!". И подумать: "Давай поцелуемся!". Но это уже было бы свидание, а такой радости мы до сих пор тактично избегали. "Да, но ведь она готова на много большее..?" Наверно, мне надо было просто взять ее за руку, а там бы... что получилось. Молчание затянулось, момент был упущен. Я это понял и лишь пробормотал: - Снайпер Александра Грошева, запишите еще одного убитого на ваш счет.Ее очередной смех, ситуация разрядилась. Я стал опять самим собой. У меня к ней был деловой вопрос. Он возник в воскресенье, когда мы с ней и другие увиделись на строевых учениях: солдат готовили к параду 7 ноября. От нечего делать Александра Васильевна зашла в часть поглазеть на действо, а я, как дежурный по части, не был занят в строю. Мы говорили о разном и, конечно же, о методах воспитания молодых новобранцев. Как из них сделать бойцов? Разговор был общим, рядом были люди, а перед нами солдаты во всю колотили о землю 76сапогами. Короче, вопрос оставался висеть в воздухе. Кто-то скажет,

ну вот, молодой дурачок, нашел о чем говорить с красивой женщиной. Но она была не просто женщина. Отвоевав полтора года на передовой и будучи женой опытнейшего военного, прошедшего всю войну от Бреста до Москвы, и, обратно, от Москвы до Берлина в разных артиллерийских частях, да плюс девять лет при военной службе мирного времени, она в делах военной профессии была гораздо выше меня. Это, можно сказать, для меня был ходячий авторитет. К тому же, - человек не только милый и обаятельный, но серьезный и умный, кои не так часто украшают женское сообщество. В общем разговор наш в этот раз продолжился, излагаю его почти дословно. - Знаете Юра, можно говорить на тему воспитания солдата, но как говорит народ, "каков поп таков и приход". Я бы переиначила: каков офицер - таковы и солдаты. Нужен личный пример. Всякие условные методы и методики полезны, но от них мало толку. Сейчас новобранцы и сержанты, кстати, тоже смотрят на вас. Задайте себе вопрос: вы боец? Если ответ будет определенно "да", да без всяких колебаний, солдаты ваши станут бойцами. Ну, если и не все, поскольку это не все смогут, то большинство наверняка. Она сама взяла меня за руку, придержала, пожала ее и, отпустив, продолжила серьезным тоном, но не слишком напористым. Вообще-то, главное - это какой офицер. Вот посмотри (она иногда переходила на "ты"), на себя и на своих друзей, пришедших вместе из одного из лучших военных училищ. Ты их, конечно, в личном плане хорошо знаешь. Они бойцы? Бойцы в том смысле, что они вполне готовы к бою? Она спросила весело, а взгляд ее светлых глаз был немного насмешлив, ей явно интересна была моя смущенность: как я мог перед ней давать оценку своим друзьям? Ей пришлось меня выручать.

Вот смотри, начнем с тебя... Мы с тобой хорошие друзья и мне приятно сказать, что у тебя достаточно качеств, чтобы считать себя бойцом. Ты твердый, но справедливый, у тебя хорошая выучка: сказывается, что ты под погонами с 15 лет. Ты, как считает Дмитрий Иванович, хорошо правишь службу, без заискивания перед начальством и, может быть это главное, ты порядочный во всем. Солдаты таким верят, любят даже. В общем, если логика жизни окажется неизменной, быть тебе, друг мой, генералом. Перейдем к другим. Роман Липовский - военный интеллигент. Он хочет жить по уставу, быть службистом, выглядеть в этом круче тебя, но он романтик, грохот пушек - не его стихия. Он, скорее, подходит для службы в штабе, для проверки работы других, менее крутых. Он штабист, пожалуй даже службист, но как интеллигент он может быть востребован и в науке. Через штаб он может дойти до генерала, а в науке …? Он, пожалуй, тоже не затеряется. Кто там у нас далее? Виль Головко? Как офицер качественно, в смысле выучки, хорош, но … не служить ему. Он в службе небрежен, своими эмоциями управляет с трудом, да и, по правде сказать, службу не любит. Его тянет к свободе. Следующий...кто там? Альберт Иванов. Приятен, службу знает, умен, интеллигентен, однако … человек настроения, не сильной воли, не терпит, если его погладят против шерсти. Нет, в армии он тоже не жилец. Далее. Боря Лысюк. Он, конечно, смел до одури, но в мирной жизни, без войны, ему тесно. Широкая душа требует дел с размахом. Боюсь, что и он не для армии мирного времени.

Ты, Юра, не думай, что я говорю это со слов мужа. Я видела и вижу вас вблизи, не только как офицеров, но и как мужчин. Во мне говорит женская интуиция, помноженная на жизненный опыт. Из всего сказанного, какой вывод? Они бойцы, бойцы момента. Но тянуть военную лямку они не могут и не будут. И солдатам не взять с них примера. Таких я много видела в службе. Остаетесь 78только Роман Липовский и ты. Вот так то, Юрочка, тот не лейтенант, который не мечтает стать генералом. Так что, мечтай! Авось что-то получится. Отходя от дома Александры Васильевны я удивлялся сделанному ею анализу и, честно говоря. очень в нем сомневался. Уж больно мрачно получалось. Прибыло к службе пятеро молодых лейтенантов, но возможно трое из них уже к службе как бы не предназначены. "Как же это можно понять?! Такого не может быть!". И вот, буквально через пол года получаем… Указанная троица один за другим прошла суд офицерской чести, была разжалована в младшие лейтенанты и уволена в запас. Липовский, как я уже писал, стал впоследствии известным практиком и ученым по эксплуатации ракетной техники и радиоэлектроники. А ваш покорный слуга стал-таки генералом, но дипломатическим - в ранге советника МИД СССР. Александра Васильевна угадала? Как ни странно, - да, но как, женской интуицией, чувством? Как могло получиться, что трое друзей, пройдя жесткую военную школу с 15 лет в артиллерийских училищах и далее, не вписались в армейскую службу? Да как трое, а я? Я же тоже на каком-то этапе ушел в запас в свои 22 года. Но советская армия и была в то время лучшей в мире, потому что она легко очищала себя от контингента, который ей подходил не полностью. Очень высоки были требования к офицерскому состав в Советском Союзе..

Прозрение - это внезапное просветление мысли. Это - венец, награда, результат трудных дум. Оно дарит радость. И чем больше мучилась мысль, надрывалась, тем большая радость. К прозрению нас тянет не часто. Проза жизни, обыденность привычных дел не оставляют ни сил, ни стимула для мук мысли. Над чем, да и зачем, думать, когда вокруг всё кажется ясным и понятным, к тому же устал на работе, да ещё домашние дела. Хорошо думается в одиночку. А мы всё время на виду. Потому и топчем проторённую дорожку, к новому относимся настороженно, а бывает и подозрительно. Мысль дремлет. Нет в ней нужды. Но она охотно просыпается, если изменились привычные обстоятельства, что-то пошло не так, неуютно нам стало. А проснувшись, она рванётся в такой полёт - дух захватывает. Меня судьба забросила как-то в командировку в небольшой подмосковный городок. Ничем он особо не примечателен, от других городов Нечерноземья не отличается. Те же тихие улицы, волнисто бегущие с косогора на косогор. Вдоль них заборы и палисадники, подмалёванные свежей краской. Сквозь курчавый кустарник и ряды цветущих деревьев, умытая весенними дождями проглядывает одноэтажная Россия. И речушка там есть. Вьётся она в сочной зелени лугов, ласкается к берегам, обнимает высокий холм. На нём из мозаики травы, цветов и деревьев, сама, как светлая лилия, тянется к небу церковь - большая, ладная, с пятью золотыми главами, которым, кажется, даже в плохую погоду улыбается солнце. Если вы попали в городок в хороший день, то до головной боли упиваетесь сладостью свежего воздуха. Он вкусный, его хватаешь широко раскрытым ртом, буквально

пьёшь. Совсем не то, что в Москве на Садовом 80кольце в час пик, где воздух грязно и липко лезет в лицо, душит. И вы , задыхаясь, стискиваете зубы, чтобы, не дай бог, не проскочило его в вас лишку. Правда, когда приходит в городок сушь да ветер, воздух горкнет: клубы забивая глаза и рот. Сушь там, однако, редка. Не она погоду делает. Как и должно, городок не обошла и цивилизация. Кроме телевидения там есть три очага культуры. Главный - к центре, где в современном служебном стиле многоэтажно застыли два-три здания из стекла и бетона. В одном из них Дом культуры с шикарным, как говорят, залом для "торжественных заседаний". Торжеств немного, зал в основном закрыт. Но снаружи, сквозь стеклянную стену, можно любоваться благородным отсветом гигантской, всегда задёрнутой, ярко-красной шторы. Другой очаг культуры - кинотеатр. Репертуар фильмов, как правило, неоднократно повторяемый, бездуховный. Такого "добра" и в Москве много, да не за этим же едешь в командировку. Третий очаг культуры - гостиница и ресторан. Это на противоположном от кинотеатра конце городка. Наверное, "отцы города" в своё время порешили. что близость этих двух очагов опасна, потому и развели их по сторонам. Здесь обитель для командировочных и прибежище для той части местной молодёжи, у кого есть шальные деньги. Специфики там, в частности, в ресторане я не увидел: всё как у других. В том числе удивительная, на первый взгляд, способность солиста оркестра исполнять песни голосами

Антонова, Мяги, Челентано и других. Впрочем, возможно мне не достало опыта, поскольку бывал я там редко по причине аллергии к ресторанной пище. Может только в этом городке ресторан неудачный, но такой пищи, как там, и на дух не надо. Именно дух, запах у неё какой-то странный. Вы, наверное, заметили, что иногда проходишь мимо самой захудалой пирожковой, и знаешь, что никак там не должна быть первостатейная еда, а висит запах такой смачный, что ноги сами несут тебя за пирожком. А здесь наоборот: ресторан первого разряда, а вот запах... На чём они только пищу жарят? Я пытался в домашних условиях поставить эксперимент: жарил на сале, на растительном масле, на смальце, на маргарине, даже на комбижире (хоть убей, до сир пор не знаю, что это такое), но так и не получил знакомый запах. Только вот сливочного масла не бросал на сковородку, но и в ресторане они себе этого тоже, видимо, не позволяют. Сознаюсь, что до известного антиалкогольного законодательства, в ресторан я иногда захаживал. С одной стороны, того требовал желудок, а с другой - там всё-таки музыка,

100

репертуар которой, вроде бы согласовывается в ответственных инстанциях. Предмет антиалкогольного законодательства помогал преодолевать аллергический запах, а музыка... создавала иллюзию отдыха. Впрочем, совсем не об этом хочется рассказать. Последний раз, совсем недавно, пришлось мне в городке провести напряжённую неделю. Много работал, уставал, думать было некогда. Впрочем, а когда работал, разве не думал? Думал и не думал. Смотря, как на это глядеть. Моя жена, например, когда я работаю на дачном участке или по дому, говорит: "Ты работай давай, нечего думать". У неё вокруг этого целая философия выстроена: думает, мол, тот, кто работать не хочет. Получается так: если руками (ногами) сучишь, то работаешь, а думаешь - "лодыря гоняешь". С привычки вот я и высказался, что работал, а не думал. Но, наверное, думы были не те, всё рутина, привычное. А по-настоящему думать пришлось неожиданно после работы. Дело было в пятницу. Эксперименты с новой техникой мы завершили, всё обсчитали-рассчитали, а свести результаты воедино должна была одна премилая женщина-инженер. Внешностью - серьёзная, разговором - ответственная. Сдал я 82ей работу, как водится, покалякали мы немного, но приятно, о том - о сём. Ушёл я, отметил командировку, пробежался по ближним магазинам в поисках дефицита (некоторые москвичи, вроде моей жены, считают, что в подмосковных городах его в изобилии), ничего, конечно, не нашёл и направлялся в гостиницу. Тут меня бес и попутал. Вот, думаю, работы я много оставил милой женщине, умается она, бедолага. А мне-то вроде и делать нечего, чего бы не помочь.

101

Но это я так, для вида думаю, бес-то он травит глубже, заманивает: уж больно хороша эта женщина-инженер, и хочется, ох как хочется, мне её опять повидать. Стоят передо мной её большие серые глаза, приоткрытые пухлые губки, сквозь которые матово блестит жемчугом ровная нить зубов, точёный носик. Не похожа она на современных женщин, деловых да резких, нежная, женственная, тянет к такой нормального мужчину. Да и как иначе, если говорят: в Москве женственных женщин скоро будут заносить в Красную книгу. Вы, конечно, не подумайте, что был у меня к инженерше какой-то особый плотский интерес. Это жена моя не верит, что у мужчины может быть духовный интерес к красивой женщине, ну как, скажем, к картине. Тоже бывает, раз на картину глянешь, а тебя опять к ней тянет. Так и тут. В общем, мысленно оправдываясь и предвкушая, сам не зная что, вернулся я туда, откуда и потянулась цепочка несуразных проблем. На работе после 18.00, как и следовало ожидать, не было никого. Милой дамы тоже. Это показалось подозрительным, поскольку, хоть и простым было её задание, но над ним следовало "попотеть". Беспомощно походив по комнате вокруг столов и, решая что же делать дальше, я обнаружил, что папка с нашими документами лежит почему-то на холодильнике, а бумаги из неё торчат в разные стороны. Надеясь, что дама скоро вернётся, я углубился в то немногое, что она всё-таки сделала и с ужасом увидел, что это немногое, если его также 83продолжить, ведёт ко многим ошибкам, а по сути сводит на нет мой недельный труд и даже ломает работу большого коллектива. Забыв о томных

102

сантиментах и прочей блажи, вроде тяги к красивому, стал всё переделывать. О времени было забыто. За полночь всё закончив и облегчённо вздохнув, обнаружил, что дама так и не пришла и, наверное, документы, срочно нужные в этом квартале, а к ним подвязано выполнение плана и, естественно, премии, перекочевали бы за субботу и воскресенье в следующий квартал. Но работа сделана. Даму я мысленно пожурил и отправился в гостиницу. Пришёл, а входная дверь на запоре. Стучу. Разбуженная вахтёрша , ещё видимо не отошедшая от первого сна, далека от любезности. Сквозь толстое стекло двери её я долго убеждал, что задержался по служебным делам, но, чем дольше я говорил, тем большее недоверие и даже враждебность она проявляла, улетучивалось её терпение. Оно совсем иссякло, когда на требование показать карту гостя, жалкий кусочек плотной бумаги, пропуск, который никто и никогда не спрашивал, я развёл руками и сказал, что она у меня в номере. Вахтёрша повернулась и не спеша, вперевалочку, как квочка, удалилась. Стал опять барабанить в дверь, вновь что-то доказывать, но уже перед более широкой аудиторией: вахтёрша разбудила администратора, а до того... вызвала милицейский наряд. Выяснив обстоятельства, проверив на трезвость и наличие документов, мне прочитали мораль о правилах поведения "приличного человека" и допустили на моё, как они сказали, "койко-место".

103

Какое-то время раздёрганные нервы не давали уснуть, а когда под утро заалел горизонт, и я забылся, то чувство подавленности перешло в тёмное беспамятство, и автобус свой я таки проспал. Проснулся лишь когда услыхал эмоциональный крик под дверью: "Маня, это 83ты утащила моё ведро?!". Спросонья, а может и испугавшись от неожиданности, сдерживая бухающее сердце, я внутренне подобрался. С другого конца коридора донеслось: - Не брала я твоего ведра. Ритка должно быть. У неё завсегда так, то того нет, то этого. - А Ритка где?- С раня тут была. Татьяна Петровна (это уже к дежурной по этажу), вы Ритку не видали? Далее в том же духе: на весь коридор и во весь голос. Спать в таких условиях невозможно. Уныло прошлёпал к окну и стал там, опершись о подоконник, чувствуя слабость и тяжёлую сонливость во всём теле. А под окном стайки школьников лавируют между остатками строительного мусора и мокрыми глазницами колдобин, испятнавшими двор, как оспа. Они бегут по тропкам и доскам, смеются, а мне совсем не весело. И как это, думаю, до сих пор не замечал под окном весь этот "армагеддон". Вроде бы и разительный контраст: по фасаду гостиницы ровный асфальт, цветы, кусты и травка подстрижены, а по другую сторону, где вроде бы не видно, такая жуть. Я же всё это раньше видел, вернее, смотрел я на это много раз, но не замечал, казалось, так и надо. А разве так надо? Ну, а в других местах лучше? Везде строят да чинят главные улицы, а немного в сторону... туда

104

лучше не ходить. Крики в коридоре не умолкают, а я слышал их, но не слушал, вперив слепой взгляд в окно, размышляя над превратностями жизни. Рос я, как и те, балансирующие по доскам школята. И как они, я привыкал к тому, что есть вещи, которые не только меня не касаются, но их как бы и нет. Свою школу, как и всё другое в городе, мы холили по фасаду. Главное было не добиться благоустройства, а показать его. Так же, как не получить знания на уроках, а показать их. В ход шли шпаргалки, списывание, подсказки, обман учителей. Мы привыкали к мысли, что большим дядям (тётям) нужен "красивый фасад". Это продолжилось в институте. Мы всё время делали и учились для кого-то. Потом сами стали дядями и тётями, но по привычке опять работали на "дядю". Но где он, этот "дядя"? Это же мы! И когда мы чего-то не доделываем, не замечаем, не договариваем - обманываем самих себя. Вернее, мы этого "дядю", тот другого, третьего и ... нет этому конца: все в накладе - порочный круг какой-то! А что дальше? Круг-то этот надо бы рвать. А как? И кто? Может опять-таки "дядя"? Я вздрогнул от очередного выкрика в коридоре. "Здесь, - думаю, - и сейчас надо рвать этот круг". Попрыгав попеременно на одной и на другой ноге, натянув штаны, я решительно вышел в коридор. А далее... эдак просительно, интеллигентно заметил: - Уважаемые, нельзя бы как-то потише. Всё-таки суббота, люди отдыхают.

105

А про себя зло: "Ну причём тут суббота, они в любое время должны спокойно, без шума работать. Надо их построже одёрнуть". Они, их передо мной трое, плотной комплекции и неопределённого возраста, смотрят на меня из полутьмы коридора с подозрением и вызовом, а ближняя ко мне говорит: - А который сейчас час, вам известно? Ах нет. Около девяти. Усе нормальные люди уже не спять. - Да я, знаете, в общем-то тоже нормальный, но с вечера много работал, устал. Очень бы просил не шуметь. Мне в ответ как пошло: - А вы думаете мы не устали, что мы железные? Да и как можно работать и не шуметь? И вообще - не учите нас, мы сами грамотные... Вижу, сатанеют грамотные дамы, "заводятся", мне их всё равно не 85перекричать. И тут меня осенило. "А знаете вы, - прерываю их спокойно, но с угрозой и металлом в голосе, - что решения есть, - и пальцем дёргаю вверх, - о коренной перестройке стиля и методов работы? Ага, знаете... Но думаете, что вас это не касается, что отдых обеспечивать нужно только иностранцам, а своих можно делить на "нормальных" и "ненормальных". Это же саботаж!"

106

По глазам вижу, что дежурная по этажу дрогнула. Как наиболее интеллектуальный элемент в противном стане она смекнула, что я вроде бы вышел на тот самый парадный, уважаемый, красивый "фасад", а их отжал на "грязные задворки". Для неё тоже аксиомой звучит необходимость перестройки. Она ещё толком не поняла. что перестройка означает не только повышение качества обслуживания, но и, в перспективе, ликвидацию её должности, за ненадобностью, но чувствует, что вопрос деликатный и ссоры надо избежать. В общем, раунд этот остался за мной, хотя и не без горечи, так как вдогонку мне послали: "Знаем мы его работу, по бабам шляются, а потом дрыхнут." В коридоре однако стало тихо и я, немного помаявшись распуганным сном, заснул. Снится что-то хорошее. А в дверь опять - бух! Смотрю - этажное начальство. Не та, с которой я толковал о высоких материях, а её сменщица. Приглашения войти она, конечно, не ждёт, а прямо с порога заявляет грозно: - Готовьтесь! Пора освобождать номер. - Ладно, - отвечаю я с понятным раздражение, - освобожу. Но, простите, сейчас всего лишь 10.00, до расчётного времени ещё два часа. К чему спешка? - К тому, что вам всё равно, а к нам заезд участников симпозиума по биологическим ресурсам. Есть указание гостиницу освободить. - Но... - мне было не всё равно. -

107

Никаких "но", гражданин, вам русским языком сказано. Мне хотелось сказать, что нельзя таким образом выселять одних 86постояльцев. честно уплативших деньги за проживание, не свои впрочем, а государственные, в пользу других, которые кстати тоже едут сюда не на свои. Мне хотелось кому-то, хотя бы этой мужественной даме, недоумённо пожаловаться на отсутствие какого-либо смысла в подобных симпозиумах и семинарах, на которые собираются сотни, тысячи людей со всех концов нашей необъятной страны. Мне хотелось сослаться на свой опыт пустого времяпровождения на таких мероприятиях, возмутиться тем, что каждый день тысячи командировочных, иногда зазря, кочуют по стране, забивая гостиницы и транспорт. Мне многого хотелось, но... служебное рвение так решительно отпечаталось на её лице, что я лишь невразумительно буркнул: "Да, да," - стеснительно кутаясь в простыню. В этот раунд "противник" взял реванш. Я покорно потянулся за пузатым портфелем и стал собирать в него свои немудрёные пожитки. Нутро моё плескалось ядовитыми эмоциями. Обида густилась вокруг мысли о том, что страдаю я за то, что решился до конца и качественно сделать то, что составляло мой долг. Не вернулся бы я в контору, а ушёл бы в гостиницу, трясся бы сейчас спокойненько в автобусе. А работа? Ничего бы с ней не сталось. На следующей неделе милую инженершу подправили бы, документацию оформили бы задним числом, всё было бы, как всегда, в ажуре, всем в радость. Хотя... какая же тут радость? Ведь от таких "радостей" всем беда!

108

"Нет, тысячу раз нет!" - злобно воскликнул я, где-то в душе торжествуя свою порядочность, поскольку, как мне казалось, я-то проявил себя должным образом. Хотя - стоп. "Чем же я лучше? Ведь я стал переделывать работу потому, что вернулся в контору из-за дамочки, потому что бес попутал. А если бы не её прелестные очи, то... ехал бы я сейчас в автобусе." Мысль эта была неприятна. Я даже присел на кровать. "Выходит и я подвергаюсь заслуженному наказанию. И я плох. А кто же хорош?" Я мысленно побежал по "цепочке": инженерша, вахтёр гостиницы, администратор, милиционеры, коридорные, уборщицы, организаторы симпозиума, инициаторы бесцельных командировок, покровители не вовремя сделанных работ, создатели дефицитов. Но так быть не может. Мучаясь мыслью, я вновь прилёг. Смежил глаза. Исподволь подкатилась сонливость, безмятежность, приятный уход от чего-то трудного. Ты ещё не спишь, но уже как бы вне тела и вне мысли, дыхание затаилось, обволакивает дрёма, ничего не слышишь, ещё миг ... А из коридора вдруг: "Маня, а сметану в буфет привезли?" Вздрагиваю, будто кнутом ошпаренный, сердце рвётся в испуге. А за дверью опять, хотя и потише: " А этот, из 215-то (это я), ещё здесь?" Потом тишина, видимо жестикулируют.

109

Ясно: пора отселяться. Собираюсь, а сам размышляю о том, что меня вроде бы и не касается. Забыл наставления своей благоверной, которая считает, что мужику думать не только не нужно, но и вредно: от работы отвлекает. Её железный аргумент: думать и дурак может. Платят, говорит, за труд, а у "умников" - всяких там интеллигентов, у тебя в том числе, - зарплата маленькая. Сколько, мол, ни думай, а мебель этим не перетянешь, да и полы не помоешь. Одним словом, негодует она, если видит, что думаешь. Но сейчас её рядом нет, сам себе и над собой хозяин - думай. * * * Хотелось есть. Не то чтобы в невмоготу, а из-за запахов, которые сочились из ресторана. И время надо убивать. День ясный, На небе ни облачка, солнце в 88зените. Тишь. Деревья, как гвардия на смотру, не шелохнутся. Асфальт пышит. Сушь. В ресторан, однако, ходу нет: конец командировки, денег под обрез. Можно в буфет. Там дефицитные сосиски. Но это для молодых людей сосиски желанное блюдо, а нам в институте они в печёнки влезли, возможно в прямом смысле. Есть там ещё кондитерская сладость, Её почему-то везде много, даже в лотках на улицу выносят: пирожные, булочки всякие, можно сказать, бегают за вами. Но пища эта не для полуденного зноя. Окрошечки бы. Да где ей быть, если и кваса в продаже не видно. В общем, в буфет идти нет смысла. Была бы крыша над головой, то сгодился бы частик или килька в томате: не дорого и лишних калорий не содержит. Но нет этой крыши. Размышляю, солидно прохаживаюсь по вестибюлю гостиницы: вроде бы жду кого-то. Взгляд упал на газетный автомат. Там тоже пища, хотя и духовная. Бросил в щель монеты, а

110

газеты нет. Стукнул кулаком по автомату и пошёл жаловаться к администратору. Та разъяснила, что автомат, мол, не по их ведомству, и ехидно эдак называет номер телефона, куда надо звонить, и ведь знает, что не будешь шуметь из-за четырёх копеек. Отошёл я в сторону и вроде уж неудобно более в вестибюле околачиваться. Тут ещё участники симпозиума подъехали. Весёлые, гогочут, предвкушают приятное время. Друг друга узнают, радуются встрече, видать не в диковинку им такие сборы. Кончились гастрономические изыскания тем, что съел я в ресторане салат из капусты, кусочек колбаски, а кофе, с разрешения официанта, вынес пить на террасу. А там кто-то на столике свежую "Правду" оставил. Так бывает: прочитает человек газету и не в урну её швырнёт, а где-то положит - читай, мол, другой. Заботливо это, хоть и редко бывает. Сижу я, чмокаю кофе, газету подряд прочитываю, чего обычно никогда не 89делаю, мысли неприятные гоню прочь. Ан слышу сбоку от меня в глубине ресторана за раздвинутыми шторками раздались голоса. Там собственно не главный зал ресторана, а спецсалон, где начальство принимают, такой везде есть, даже в самой последней столовой. Мне до того, что в салоне, дела нет, но слышу, что-то там захихикали. Скосил я глаза. Вижу чашки расставляют, принесли чайник для заварки. Наверное, чай будут пить. Хотя странно это как-то. Ни в Средней же Азии живём. Там до еды чай подают. Не знаю зачем, но должно быть есть смысл. Наверное, думаю, гостя оттуда принимают, ублажить хотят. Молодцы! Ан нет, по обличию все наши, русские, вернее европейцы, сейчас национальность и по паспорту не узнаешь. Главный гость очень важный, мордастый, начальный,

111

голос громкий. Напротив его, видимо, хозяин. Суетливый, изогнутый, всё подхихикивает. Вокруг ещё люди, но как бы близкие. Помалкивают, поддакивают, лишь в конце трапезы разговорились. Хозяин этот, Подхихешник, взял чайничек и начал заварку разливать. Ничего интересного. Я было опять в прессу уткнулся, но слышу, начал он вдруг вроде как тост произносить. Хвалит важного, который здесь видно с проверкой. Утруждал он себя не шибко, и этим ублажил хозяев. Но меня удивил не смысл тоста, а его новая форма - под чай. "Похоже, - думаю, - после антиалкогольного законодательства новая традиция складывается. Давно бы так, хорошо делают люди." А они вдруг хвать заварку и прямиком её в рот. Выпили, крякают, чмокают, застучали вилками о тарелки. Смекаю: это же коньяк. Вот тебе и новая традиция. Старая она, но как бы навыворот. Дальше всё шло по-обычному, но что удивило. Хлещут они "заварку", развязали языки, а речи ведут странные. Никто и словом не обмолвился, что что-то им не нравится в новых порядках, которые утверждаются в стране. Наоборот: они все одобряют и поддерживают, абсолютно всё, но только их это вроде и не касается. Пусть кто-то перестраивается, но им, как я понял, это не нужно, поскольку они и так работают "без продыха".

112

Как же, думаю, так. Важный здесь "отбыл свой номер", его обласкали, и он доволен. Подхихешник тем более доволен, что важный его оставил в покое. Да ещё это застолье! Ну ладно там, несознательные тётки в гостинице, ладно - молодая инженерша, но эти-то ... ведь знают, что творят. И будут творить, так им легче, приятнее, тропа-то проторенная. Но только ли им? Все мы привыкли к старым тропам. И даже если идём по ним, как по острой гальке босиком, то ждём всё-таки, что кто-то другой их асфальтом покроет. А кто другой? Нет его. Самим надо делать. А как? С чего начать? Отложил я газету, в которой много говорится о перестройке, в сторону, незряче смотрю перед собой, задумался. Слышу кто-то меня зовёт. Вскинулся, вижу - инженерша. Прямо-таки ангел с неба: такая ясная, чистенькая, светится на солнце. Чистый херувим, да и только. Смотрит на меня своими лучистыми глазами, загадочно улыбается, что-то говорит, а я как-то не сразу "включился". Ну как на неё серчать? Улыбаюсь ей в ответ, ищу слова. Надо бы о чём-то приятном, а я брякнул: - Ну, как там наша работа? Инженерша притухла, чело её чуть сморщилось, но нашлась быстро. Только ручкой махнула: чего там, сделаем, мелочи это. Именно не сказала, а отмахнулась. Я было пробросил, что заходил в контору в конце дня, но на неё это не подействовало. Она лишь сообщила, что сбежала с работы пораньше, так как в магазине по соседству "Саламандру" привезли.

113

Ясно, что о работе речь вести ей совсем не хотелось. И главное - в глазах её ну ни капли раскаяния или сожаления. Это прямо-таки обезоруживает. 91"А в ресторан, - спрашиваю, - какими судьбами?" Она дёрнула модной цветастой сумочкой. "Мясо, - говорит, - вырезку обещали дать." В глазах её таинство и восторг: она идёт своей проторённой тропинкой и, кажется, совсем не по гальке и не босиком. Нужна ей перестройка? Ей - не знаю, а нам - позарез. Поменьше бы таких шустрых, смотри и не была бы ресторанная пища аллергической. Конечно, со временем занесут их в Красную книгу, и потомки смогут удивлённо воскликнуть: "Как, и такие были?!" Только как инженершу туда занести? Она сейчас упорхнёт в ресторан к таким же, место которым даже в Чёрной книге. Видимо грусть моих мыслей не вязалась со стремительной восторженностью милой "бабочки". Где-то на полуслове она прервалась, тронула ручкой моё плечо, молвила: "Чао!" - и, грациозно покачивая бёдрами, будто не касаясь пола, упорхнула. Может быть и надо было ей что-то высказать, но меня опять не хватило. Я лишь подивился тому, как за ночь изменилось моё к ней отношение, вернее, как жизнь подправила: ну разве можно питать, даже походя, приятные чувства к этой современной Эллочке-людоедке? Да, такую, пожалуй, не исправить, эта бабочка готова упорхнуть с любого места, где ей станет неуютно. А по-настоящему полагаться приходится на столь нам нужных женщин, деловых да резких. Беречь бы только их, смотри и понежнеют. Я уже было вернулся к газете, но не читалось, мысли возникали, роились в голове вне связи с читанным. А сбоку, из салона, неслись смех, анекдоты. Потом враз всё стихло.

114

Компания вывалилась на террасу, взмокшая от жары внешней и внутренней. Важный и подхихешник стали прощаться. Первый протянул вялую руку, а когда второй преданно и жадно её ухватил, он неестественно дёрнул локтём вверх и в сторону, видимо подражая какому-то начальству. Выглядело неестественно, смешно. Компания, должным образом подобравшаяся и умолкнувшая, удалилась. У края террасы остался Важный, Широко расставив ноги и гордо выставив арбузный живот, он ковырял во рту зубочисткой. Лицо его, потное и угасшее, выражало довольство, отсутствие мысли. Ему было хорошо, как хорошо бывает иногда сытому коту. Вдруг лицо Важного оживилось, радостно вспыхнули глаза. Он суетливо заспешил по ступенька вниз и там, прямо подо мной, кинулся с объятиями на высокого поджарого мужчину. Тот подошёл сюда, держа за руку мальчика лет шести-семи. Малыш под стать отцу светло-русый, выгоревший, в клетчатой рубашке, в плавках, в руке штаны. Должно быть идут с речки. Важный и поджарый восторженно потискали друг друга, похлопали по плечам, несвязно повосклицали. Я прислушался, дивясь перемене, произошедшей с Важным. Из сумбура восклицаний явствовало, что они когда-то вместе учились, не виделись много лет. Мальчик, раскрыв ротик и чуть сзади прижимаясь к отцу, смотрел на всё с тем удвоенным любопытством, которое проявляется вслед за чем-то непривычным и очень неожиданным. Важный взял инициативу в свои руки. Сейчас бы я его не окрестил важным. В чём-то он упростился: перед ним стоял человек, который о нём много знает. Однако, хоть это и выглядело неестественно, он пытался сохранить покровительственный тон, как это, наверно, бывает, когда богатый встречает бедного родственника: -

115

Старик, ты что, так с выпуска и сидишь в этой дыре? - Как видишь, но ... почему в дыре? Городок вполне ничего. Коллектив хороший. Квартиру дали. На работу обижаться грех. Поджарый отвечал с уверенной рассудительностью, спокойно, чуть окая и растягивая слова. В отличие от Важного, глаза которого постоянно прыгали из стороны в сторону, он смотрел в лицо собеседника. И руки у него не дёргались, не 93касались собеседника, не искали платка. - Но слушай, ты же у нас был гордость курса, отличник, спортсмен. Тебя же в аспирантуру прочили. А ты куда-то исчез. И Светку с собой увёз. Можно сказать у меня из-под носа. Она здесь, с тобой? - Да, и сынуля вот, - поджарый обнял сына за плечо, прижал к себе. - Зря ты пропал. Мне бы мог сказать, дружили всё же. Я и помочь насчёт Москвы мог. Ты же помнишь, я тогда в профкоме недаром последние годы лямку тянул. Связи наладил, знакомства. Мне и в голову не могло прийти, что тебя загонят в эту глушь. Потом узнал, что нет тебя в аспирантуре. И чего так?! А Светка-то, она как оказалась с тобой? - Да так, всё как-то неожиданно вышло. Я действительно был намечен в аспирантуру. А Света ... Ты помнишь, у неё ухажёров много было всяких, и ты с ней встречался. Многие к

116

ней тянулись или за ней. Я тоже. Любил её, но... куда уж мне, провинциалу. Средь ухарей вроде тебя было не пробиться. В общем, это Свете предложили ехать сюда. Ей надо было или соглашаться, или выйти замуж за кого-то из вас, фраеров. А было сюда ещё одно место. Я об этом не знал. Слонялся по коридорам, взирал любопытно на вас, распределяющихся. А тут Света подлетает. "Не хочешь, - говорит, - поехать на работу, куда и я?" А меня чего спрашивать. Я бы за ней на край света подался. Вот мы и уехали. Лицо поджарого светилось теплотой воспоминаний, глаза искрились, лишь ему понятной радостью, нежным чувством. - Так выходит это Светка тебя выбрала? Да она что?.. Важный был ошарашен, наверное в чём-то подавлен, уязвлён. Как знать, не ведая того, что всех их связывало в былые годы. Потом нашёлся, стал рассказывать о себе. И женился-де он на дочери какого-то большого деятеля, и должность у него высокая при министерстве, и огромная квартира, как он 94выразился, в Царском селе, где-то у метро "Кунцевская", и влияние на дела отрасли чуть ли не беспредельное. Поджарый слушал молча, иногда чуть улыбался, кивая головой, но сам вопросов не задавал. Важный прошёлся по местным "дядям", видимо по тем, с кем только что "чаёвничал", унизил подхихешника. Лицо поджарого стало строже, отчуждённее. Пару раз он хотел прервать важного, но тот был в раже, ругал кого-то из общих знакомых в Москве. Поджарый

117

стал тяготиться беседой, взял сына за руку, подвинулся в сторону. Важный спохватился: - Слушай, старик, плюнь ты на эту дыру, поехали в Москву. Я всё устрою. Один звонок Ивану Иванычу и всё будет, как надо. За мной там будешь, как у Христа за пазухой. Как, едем? - Но ты же спросил, как я здесь живу, нравится ли мне эта, как ты выразился, дыра, по душе ли мне работа? Я тебе ответил. А ты не веришь. И почему-то вдруг решил, что именно твой образ жизни, где царит Иван Иваныч и ты при нём, делает человека счастливым? В твоих рассуждениях есть место всему материальному, но нет там души, совести нет. Сделаем, мол, всё как хотим. А совесть? А без неё как? С ней люди всегда жили. Без неё погибнем. А ты будто с Запада пришёл, упёрся в деньги, в карьеру, в величие власти, во всякие блага в "царских сёлах". Что тебя отличает от этих самых янки, лягушатников, макаронников, сосисочников. Тьфу! Наш народ всегда душой жил, совесть берёг, совесть (!), и когда говорили "не по-божески это", "креста на тебе нет", то взывали к совести. Ну подумай, какой ты Христос, чтобы кто-то мог жить у тебя за пазухой?! Ты и мне предлагаешь протекцию лишь потому, что тебе на каком-то участке нужен свой человек. Ни как толковый инженер я тебе нужен, ни как бывший друг, а как твой человек. А я хоть и маленький человек, но государственный: государству служу верой и правдой, а не какому-то Ивану 95Ивановичу. Думал я, что может жизнь пообмяла твою "проходимость". Ан нет! Вот наверное и ответ тебе, почему Света тогда не тебя позвала за собой. По душе она выбирала.

118

Поджарый махнул рукой, буркнул: "Пока!" - и потянул за собой испуганного мальчугана. Я ещё долго сидел на террасе, ничего не замечая, даже выплывшего из-за угла солнца, его ярких, но вроде и не очень жгучих лучей. Я прозрел, понял, где и как надо рвать порочность привычного бытия. Совесть - в ней всегда была наша сила. Жить или умереть, а ещё лучше - победить мы должны по совести. И страшно, если в угоду ложным ценностям, мы теряем совесть, если хвалим "умеющих жить", даже в пример их ставим. Давно пора спросить у себя: "А по совести ли ты живёшь, Человек?". И если всё-таки нет - посмотри вокруг, задумайся, не только о себе, о стране, о народе - и обновись, перестройся, стань Человеком! * * * Во всём должна быть совесть, не только в работе. Совесть неделима. В холодный, ветреный день с мелкой осенней россыпью дождя мы толпились у трапа самолёта, мы томились, ждали посадки. Нас было много: женщины, беременные и пожилые, малые дети, старики, ветераны войны и труда, инвалиды. Нас не пускали. Мы мокли и дрожали, мы ругались и стонали, а тот, кого ждали, без кого нас не пускали, не ехал. Потом появился в машине, прямо к трапу, не оглянулся, не извинился, прошёл мимо, он нас не видел. Я знал его, это был плохой работник, у него не было совести, никогда не было. Она или есть или её нет. Она не может прийти - уйти. Нет совести в быту, нет её и на работе. А работа без совести, жизнь без совести - это издевательство над собой, над другими,

119

над здравым смыслом, это преступно, не допустимо, не достойно 96Человека, это крах!

Фрагменты собачьей жизни в перестройке.

Несчастья происходят тогда, когда их не ждёшь, скорее даже по какому-то поводу начинаешь радоваться, поверив, что если и было худшее, то оно уже позади. Со мною всё так и было. Отстояв полчаса в жаркой и нудной очереди, я упёрлась руками в прилавок и вожделенно глядела на действа продавщицы у голландского сыра, пахучего, ноздреватого и такого желанного: пожелаешь и плавленый сырок, если не ел этого удовольствия в течение месяца. Смотрю, как продавщица руками сучит, и думаю: "Хорошо бы мне попал кусок не с краю сырного круга, и из серёдки". Народ в очереди вяло, но шумно переговаривается, и вдруг голова зазвенела тишиной, всё вокруг как бы отключилось, и я услышала плач, скорее даже всхлип своего Триши. А Триша был на улице рядом со входом в магазин. Всего один маленький всхлип в звенящей тишине, и потом опять шум очереди, и резкий вопрос продавщицы: "За двадцать грамм доплатите?". Сыру давали по полкило и я бы, конечно, в другом случае этим двадцати лишним граммам обрадовалась, но сейчас в моих мыслях сидел не сыр, а Тришка, его всхлип. "А может показалось?.." Я кивнула, отсчитала деньги и с сыром в руках кинулась к двери. Тришки там таки не было. Лишь кончик чёрного поводка сиротливо, как крысиный хвостик, свисал с леера, .

120

который по непонятно чьей сообразительности был прикреплён к боковой стенке магазина. Я смотрела сиротливо на этот кожаный хвостик, всё ещё сопротивлялась догадке, простой как Ленин (мы всегда в классе так между собой говорили), что Тришку моего срезали и, стало быть, увели. Это вроде бы и ежу понятно, но ежу чужому, а для меня-то Тришка - родной, милый, понятливый, ласковый, все эпитеты можно перечислить, но таков мой Тришка, маленький, но храбрый, непородистый, а уж такой умный. С ним же говорить можно. он всё понимает, даже головой кивает, вроде подмигивает глазом из-под чёлки, повизгивает и как улыбается, если это ему приятно; рычит, если недоволен; жмурится от удовольствия. И безгранично предан. На бульдога он, помню, раз так отчаянно пошёл, когда тот подошёл меня обнюхать, что тот не то, чтобы испугался, его вообще вряд ли испугаешь, но удивился здорово: отбежал в сторону, сбычился и смотрит на Тришку недоумённо: "Ты что, мол, брат, в своём уме?". В общем утащили Тришку. Поглядела я по сторонам, подёргала поводочный хвостик и стала утирать внезапно взмокшие глаза. Спросил меня кто-то, что это, мол, ты никак плачешь? Я взахлёб. Люди подошли, советы стали давать. Да что мне от них толку, если не слышу я ничего. Сама хнычу, а тут ещё и Тришкин всхлип вспоминается. Что делать-то? Поплелась домой.

121

Что там было - неинтересно. Что могло быть - охи; мама с бабушкой запричитали, отец меня раззявой обозвал. "Иди, - говорит, - в милицию, налоги мы платим честно, пусть выручают". Умылась я холодной водой, утёрлась и пошла в наше соседнее 42-е отделение. Идти-то иду, но и понимаю: кому я там нужна с моим разлюбезным Тришкой. У нас вон однажды сейф в школе ночью вскрыли, что-то важное оттуда увели. Пришла милиция, Всех нас, старшеклассников, поспрашивали, да с тем и ушли. Ничего не нашли. А главное, как мы поняли, они не очень хотели искать. А тут не пузатый сейф, за который, говорили, кому-то голову открутить могут, а маленький Тришка. Это даже не дог какой-нибудь и не овчарка. В общем вошла я робко в дежурку. Там лейтенант молоденький сидит, что-то пишет. Голову поднял, на меня смотрит светлым взглядом с прищуром, а мысли его где-то ещё по бумаге гуляют. Потом в глазах слабый интерес зажёгся: девочка 98я всё-таки видная, не такие, как он, заглядываются. - Тебе чего? - говорит. Рассказала я ему о своём горе, а он, негодник, повеселел. "Я, - говорит, - думал, ты ко мне с чем-то серьёзным. Пёс пропал. Ну и что? У нас, видишь ли, люди пропадают, и тех не ищем". Подумав, поправился: "В смысле, не находим, потому что криминал сейчас опытный пошёл. А пёсика твоего...кто его искать-то будет? Да и где найдёшь? На живодёрне он, небось. Пили-ка ты туда, пока время не вышло. Где это, знаешь?".

122

Он стал адрес искать, что-то там листать, бубнит себе под нос. Поняла я, что с этого "мента" взятки гладки, отцовы налоги его не волнуют, да и перепадают ему от этих налогов крохи. Сердце сдавила безысходность: чего-то мне ехать на живодёрню, когда собачку-то не отловили, как бесхозную, а срезали у магазина. Могли бы может живодёры для плана и её прихватить, но мелка она для этого, по улице тяжелее бегают, на них план надо делать, а не на Тришке. Поплелась я, как опущенная, к двери, а лейтенант кричит: - Маленькая, ты погоди. Совет тебе дам. - Это насчёт живодёрни? - Да нет, вспомнил я кое-что похожее. Иди поближе, что я тебе кричать буду? Вижу, приободрился лейтенантик. "Может, - думаю, - в самом деле мысль у него путная созрела". А он из-за своей загородки вышел, портупею оправляет, прихорашивается значит. Смотрю я на него и думаю: "Неужели знакомиться собрался? Понять бы мог, что мне не до этого". Но он подошёл близко и в пол тона: - Не досуг нам твою собачку искать. Один я здесь на всё отделение. Сама знаешь, какая у нас напряжёнка. Но ты сама попробуй. Где Очаково знаешь? Я кивнула, поддакнула.

123

Там завод есть такой большой, безалкогольных напитков. За ним, если от нас смотреть, ремонтные мастерские, а ещё дальше - авто-свалка, вообще мусор всякий. Топай туда. В тупике направо от входа заброшенная автолавка. Там бичи всякие собираются. Впрочем, не всякие, а завсегдатаи, одни и те же. Картишки у них там, вино. Но, в целом, не бузят. Они, эти забулдыги, могут знать, где твой пёсик. Может сами и спёрли. Вот ты с ними и потолкуй. Он глянул в окно. На небе собрались тучи, оно набухло сизым нарывом, скоро прорвёт. - Ты бы сегодня туда не ходила. Погода дрянь, да и дело к вечеру. С утречка бы и пошла, всё равно у них побудка не ранняя. Лейтенант ободряюще улыбнулся, хотел что-то сказать, но я уже вылетела за дверь. Это было единственное чувство, которым я тогда жила. Может это и было по-детски, нечего спешить на встречу с сомнительными элементами, если и обстоятельства, и логика против. Но я вдруг вспомнила один случай, который сейчас сминал все чувства. Дело случилось пару лет назад, зимой. Я на каникулы ездила в деревню к бабушке. Деревня как деревня, обычная: колхоз - тоже обычный: и конюх колхозный - не диковинный. У него собака, дворняга среднерусская. Кровей не ахти каких, виду тоже, но очень даже умная и, как всякая приличная собака, преданная. Была она как бы двойником конюха: везде он был с ней, точнее - она с ним, поскольку он иногда под градусом

124

отключался, а она его сторожит сколь надо. А если зимой - бежит к его жене, зовёт на помощь: в дом тащить, иначе замёрзнет. Люди ещё удивлялись: чего это, мол, она - собака, не жена его, этого дурака так любит. Видимо было за что. Это люди могут полюбить сдуру, животные нет. Но что дурак он был, то это факт. И это должно было когда-то проявиться. В те мои каникулы, на рождество это было, поддал конюх прилично. А компаньоны у него были подстать, по интеллекту - не нобелевские лауреаты. В общем, напились они до чёртиков. А собачка морщится, поскольку они и её не прочь приобщить, но сидит смирно тут же. Потом пошли "табуном" конюха провожать. Горланят песни, матерятся. Всё, как положено. А у мостика через речку поспорили: конюх, мол, там кожушок свой дрянненький и вонючий скинет, собачку посадит сторожить, и никто его не заберёт. Не забрали бы эти обноски и так, но тут собаку проверить хотят. Скинул он свой кожушок, посадил рядом собаку, сказал: "Сторожи! - и ушёл. И гулял где-то двое суток. Отрезвлялся и пил снова, время то рождественское, самогонное. Забыл о своём верном друге. А морозы тоже рождественские. Потом всё-таки вспомнил. Прибегает к речке. Всё на месте. Кожушок его латаный лежит, пёс рядом стоит, понурый, истощал. Конюх подходит, а тот головы не поднимает. Этот его позвал раз-другой, пёс поднял голову и с такой тоской глянул конюху в глаза, что тот оторопел. Кожушок взял. Захотел пса приласкать, а тот рыкнул и побежал в сторону. Не простил он хозяина. И как в воду канул.

125

Эта история меня тогда потрясла. А сейчас думаю: "Вдруг и Тришка так, что если и он подумает, что я его предала, он от меня отвернётся." И уже не беру в голову, что может не найду его вообще, а предательства своего боюсь. Да что я? Тришку искать надо. А гроза? Ничего, не сахарная, не размокну. Пришла, правда, мыслишка подлая - заскочить домой, взять кого-нибудь с собой, хотя бы плащ накинуть."Но, - думаю, - отговаривать начнут, всё на утро отложат. Не по-божески это будет. Сейчас надо "ковать железо, пока горячо", выручать Тришку." * * * Вихрем домчалась я до этой свалки. Люди небось смотрели на меня, как на 101чумную. А что поделаешь: транспорт туда не ходит, а такси, как говоря, "не возит". Сложно с такси, поскольку везут они лишь туда, куда им, таксистам, надо, а на близкое расстояние... с ними и говорить нечего, в лучшем случае отвернутся, а то и послать кое-куда могут. Чудно, что быстро я эту свалку отыскала, бежала то я к ней по общей подсказке лейтенанта, да на собственной интуиции. Только заскочила за ворота - лиловый нарыв на небе лопнул. И автолавку я уже разыскала в припрыжку по лужам и в обнимку с дождём. И вломилась я в неё не стучась. С такой силой ударила обеими руками по дверям, что едва не плюхнулась на пол этой лавки. На ногах кое-как устояла, загородила дверной проём. Вода с платья мочит пол струйками; волосы, как у мокрой курицы перья; грудь, как кузнечные меха: вверх - вниз; глаза, наверное, очень злые, ибо "товарищи", в которых они упёрлись, как-то съёжились. Потом я поняла, что не в глазах моих дело было, а в неожиданности. Я же для них, как снег на голову в жаркий день.

126

Сидели они в своей автолавке, добили "флакон", заели, чем Бог послал, раскинули картишки, кайфуют, и вдруг" чёрт в юбке", и всё это нежданно-негаданно. Да я им ещё жару добавила, брякнув некстати свою первую фразу.= В общем так, я из милиции...! Пока дух переводила, где-то себя укорила, что не поздоровалась, "товарищей" рассмотрела. За столом их было четверо. Других, ей-ей, не помню, не глядела на них, а вот того, что сидел лицом ко мне, небритого и мордатого, запомнила. Мне ещё потом долго смешным казалось, что эдакий верзила, прошедший, видимо, Крым-рым и медные трубы, при моём упоминании о милиции чуть под стол не полез. Но смешно мне стало потом, а тогда, после этих 102первых слов, меня вдруг жуть охватила. Это куда же попала, точнее вляпалась: и сама в грязи, и "товарищи" не чище. А тут ещё верзила пришёл в себя, кивнул тому, что поменьше. Тот подошёл к двери, меня отодвинул, выглянул, смачно икнул, дверь закрыл и остался сзади меня. А я, миленькая студентка-первокурсница, посреди полутёмной хибары наедине с четырьмя субъектами, от которых неизвестно и ждать-то чего. Стою, тяжело дышу, ем глазами верзилу и постепенно осознаю своё глупое положение: вскочить-то я "в гости" вскочила, а как выскакивать буду? "Товарищи" тоже помалкивают, кумекают, что же я из себя представляю, действительно из милиции, что явно не вяжется с моим видом, или что-то здесь другое? Как поняли, что "другое"- осклабились, верзила как бы охорашивать себя начал: пятерню в волосы запустил, причёску делает, щёки свои небритые помацал, ехидно спрашивает: -

127

Ты что там, пигалица, про милицию пищала?
- Да так, - отвечаю, - была я там, к вам и послали...
Верзила важно оглядел собутыльников.
- Это зачем же мы им понадобились?.. А ты что, из газеты?..
Объяснила я им, как могла, свою историю, всё вроде шло гладко, они головами понятливо кивали, но в конце у меня промашка вышла.
- Вот, - говорю, - милиционер сказал, что эти... Тут я замялась, не зная, как сказать: "товарищи" - это слово на язык не идёт, "забулдыги", как выразился лейтенант, нельзя.
- ...Эти... господа... они, должно быть, и слямзили Тришку.
То, что они "господа", восприняли хорошо, а насчёт "слямзили" стали ругаться. Да так некультурно. Потом верзила своего соседа по лавке отодвинул. 103"Садись, - говорит, и шлёпает рукой рядом с собой. - Да нет уж, спасибо, я постою, мне бы насчёт собачки узнать. А он рычит: -

128

Садись я сказал, не съем. В ногах правды нет. Мы по делу говорить будем, а нет, то проваливай. Я тебя не звал, сама явилась. У меня, конечно, никакого желания садиться нет, но и выхода тоже. В том смысле, поскольку тип сзади меня сопит, перегаром дышит, вонища такая! Впрочем, все они "шанелем" не пахнут. Верзила по столу хвать ладонью. _ А ну садись! Тот, что сзади меня, за талию тронул. Я от него на лавку и прыгнула. Ну, думаю, попалась птичка в клетку. Сердце из груди выскакивает, мысли мечутся, но по-настоящему страха нет. То, что верзила "о деле" сказал, мне надежды прибавило. На Тришку начали мои мысли устраиваться. Помолчали. Верзила меня разглядывает, ухмыляется. - Смелая ты, - говорит, - девка, и красивая. Откуда такие берутся? А что мы бичи, ты знаешь, и что нам терять нечего тоже: сегодня мы здесь, а завтра ищи-свищи. И тебе не страшно? - А чего бояться, - мямлю, - не звери же вы - люди. Верзила хмыкнул. - У людей есть место, где жить, семья, работа, друзья, женщины любимые. У нас - ничего... Ты думаешь, мы бичами и родились, не хотим жить по-человечески? Так, от тюрьмы до тюрьмы. Осенью пойдём на отсидку в камеры по малым делам. Ты не бойся, твоё дело нам дорого стоить будет: лет 7-8. Да и, как ты верно сказала, люди мы, хоть и делают из нас нелюдей.

129

Верзила махнул рукой тому, что у двери. Пошевелил опять рукой в волосах. Всё видишь как получается. Попадёшь за решётку смолоду по ерунде какой-то и всё - чужой ты всем. Ну оплошал, глупость сделал сдуру, дай мне шанс начать вновь. Не дают. Хорошо, если отец есть, мать. Они помогут. Если несчастлив ты с детства, нет родителей, тогда бичуй всю жизнь. Он горестно уставился в стол, на меня не глядел. Сообщники молчали, я тоже. - И что обидно. Дрянь всякую, алкашей, наркоманов лечат, холят. Сколько там? Треть бюджета медицинского на них тратят. Для общества один разор. Ну дай ты им водки, пусть нажрутся до посинения, дай наркотиков, пусть исколят себя до издыхания. Нет, с ним возятся, потому что конкретным "приличным" дядям это выгодно: одни алкашей поят, наркоманов колят - это выгодно, другие их лечат - тоже выгодно. Понимаешь, сколько там дядей гешефт делают? Да, ещё менты и прочие чиновники с этим злом "борются". Это же десятки тысяч людей! И все на зарплате. Потому и не решается проблема пьянства и наркомании. А если перестать их, этих придурков, лечить? Кто-то бы поначалу подох, другие бы это увидели и всё - никакой тебе больше дури в голову. Так было во все века, а сейчас, вновь повторю, это выгодно для многих, в том числе и для больших дядей. Верзила открывался какими-то новыми сторонами, своими горестями, становилось его жаль, изломан человек жизнью, гонит она его по свету: "перекати поле", который никак

130

зацепиться не может. Интересно: кто он, какова его история? Вопрос не простой, сейчас он неуместен. О своей беде я как бы забыла. Тришку жаль, а ведь у этого человека жизнь хуже, чем у собаки. За что ты его, Боже, караешь? Дождь мерно стучал по крыше, и также мерно лилась речь несчастного. - А с нами, бичами, чего возиться? Одни хлопоты. И немного вроде надо: 105угол в общежитии, да работу, да веры в нас, люди таки мы. Но кому-то всё-таки выгодно нас гонять, как зверей. Я вспомнила свой домашний уют, спокойного папу, беспокойную маму, хлопотливую бабушку. Всё стабильно, от века и до века. У других тоже вроде так: у кого похуже, где-то побогаче, но всё равно по-человечески... А у этих?.. Верзила потёр свои колючие щёки, глянул на меня искоса, вздохнул. - Что тебе, дитё, мои заботы? Тебе пёсик нужен. Думаешь, я собак там или кошечек не люблю? Эх, ... живу-то, видишь как. Он развёл горестно руками. Я рискнула спросить: -

131

А этих, вот, наркоманов всяких, алкашей, что и лечить не надо? Это же тоже неправильно. Собеседник посмотрел на меня удивлённо. - Почему не надо? Того, кто хочет лечиться, надо. Но за дурь, как и за ошибки, платить надо. Вылечили такого придурка - пусть за него платят, если есть кому. А некому - гнать его на принудительные работы, пусть отрабатывает расходы общества. Наркомания или алкоголизм - не болезнь. Больному можно сострадать и лечить его, бедного, надо. А этих..., - он сжал кулаки, - учить надо, трудом лечить. Небось повкалывал бы полгодика на народных стройках за просто так, враз бы от дури излечился. Так нет, возятся с ним, как с писаной торбой. Он хлопнул руками по столу, встал. - В общем так, милая. Собачку твою мы поищем, не знаю, найдём ли, но будем стараться. А ты уж нас за старанье уважь. Поняла? Я кивнула. Мне за Тришку ничего не жаль. - А на сколько вас уважить?

132

Верзила хмыкнул, его сообщники засуетились, стали показывать ему 106какие-то знаки. Тот их оставил без внимания. На стол выкинул два здоровых, смуглых, не от загара, пальца. - Что, двадцать? - Спросила я, сама не веря в мизерность суммы. - Ну вот, я думал, ты девочка догадливая, - хохотнул верзила, шевеля пальцами по столу. - Неужели твой пёсик двадцатки стоит? Низко ты его ценишь. Не взыщи, но не только пёсику, и нам жить надо. Как недогадливый ученик на подсказку, я кивнула головой, чувствуя, что в глубине души крепнет надежда, даже уверенность, что всё обойдётся. И денег не жалко для людей, чей хлеб насущный столь горек. - Приходи завтра к вечеру... Одна, без "хвоста". У подъезда дома нос к носу столкнулась с Геркой с двенадцатого этажа. Он нагло оглядел мой размокший, растерзанный вид, презрительно хмыкнул. Вид у меня был действительно "не того", но не до того мне было и мнение Герки, непутёвого бездельника, о котором судачили много, но ничего точно не было известно. Все знали, что из институтов, одного-другого, его попёрли, что он нигде не работает, живя за счёт богатых родителей, что он много пьёт, курит и, видимо, колется: "скорая" его забирала, и на излечении он был. Я обошла его, как телеграфный столб, а в лифте попыталась разрешить элементарный ребус: как совместить эти две личности - верзилу и Герку? Обществу не нужен ни тот, ни другой, скорее даже - они мешают. Но первый вечно гоним, проводя жизнь между тюрьмой и авто-свалкой, а второго холят, хоть он и трава сорная. И не только смотрят на его проказы сквозь пальцы, так ещё и лечат бесплатно, и в армию не призвали: он же наркоман. Он откровенно плюёт на всех, все утираются, и ещё заискивают. А если бы, как сказал верзила, таких бы в трудовой лагерь: полечили - потрудись, не можешь служить в армии - опять потрудись. Может он бы сам спасибо сказал? Боже, где истина?

133

* * * Очень родителей обеспокоило, что идти за Тришкой я должна была к вечеру и одна. Мыслимо ли, бурчали они, девочка пойдёт одна и неизвестно куда с двумя "штуками" в кармане. Папа вызвался меня, хоть тайно, сопроводить, мама с бабушкой требовали вызвать милицию. Они рисовали такие ужасные картины, что мне и вправду становилось где-то не по себе. И всё же я стояла на своём. Единственно, в чём я себе потрафила: пошла за Тришкой не то чтобы совсем к вечеру, а часам к пяти, по-европейски это уже вечер. Что касается моих внутренних ощущений, то я была почти уверена, что лично мне ничего не грозит. Была, правда, подленькая мысль, что если у них Тришки нет, то они у меня деньги всё равно отнимут, иначе зачем сделаны предупреждения насчёт "хвоста". Но приходилось рисковать. Хотя риск в две "штуки" не казался чрезмерным для меня, по крайней мере, поскольку таких денег я ещё не зарабатывала. И это были всего лишь две бурые бумажки, за которые, кстати, при пустых магазинных полках ничего купить нельзя. Компания верзилы была в сборе, сам он восседал за тем же столом. Как будто ничего не изменилось за истекшие сутки. Только погода стала другой: было солнечно, тепло, сухо, хотя в рытвинах и колдобинах всё ещё искрились лужи ржавой воды, и грязные потёки на стенках автолавки не просохли. Изменилась, впрочем, и я, приодевшись и чуть-чуть "подмазавшись". Зачем? Понравиться верзиле? Нет, конечно. Но есть в нас, женщинах, что-то такое, нам самим непонятное: всё-таки я шла к мужчинам, хоть и к таким, что разумнее, казалось, было раздёргать себя всю и вываляться в грязи.

134

Кстати, мужчины эти тоже в чём-то изменились. Благороднее что ли стали, хоть этот эпитет сюда и не клеится. Может побрились, приумылись да причесались, или просто повеселели: от встречи со мной или от ожидания двух "штук". Дверь в автолавку была открыта, стучаться не пришлось. Верзила выглядел моложе. Наверное потому, что он глазами улыбался. Он не стал меня усаживать рядом с собой, чего я не хотела, боялась, но, странным образом, была и не против. Он сам встал, вышел из-за стола, кивнул головой своему подручному. Ни слова не молвил о деньгах, вообще не сказал ни слова, даже в ответ на моё "здрасте". Подойдя ко мне, он протянул свою ручище, обхватил мою ладонь и сказал: - Нам повезло, нашли мы твою собачку. ("А откуда он знает, что это моя?") Можешь её взять. Ещё один кивок головой, и его подручный выволакивает из угла ящик, открывает и переворачивает его. Да, это мой Тришка вываливается из ящика, но... что с ним? Отощавший и как в воду опущенный, ни на кого, и на меня тоже, не глядит. Уставился в пол, головы не поднял, не издал ни одного звука. Я зашептала: - Тришенька, Триша, голубчик...

135

Никакой реакции, по-прежнему глядит в пол. Погладила. И опять ничего. Замер весь. Я отдала верзиле деньги, конечно же сказала "спасибо", сама не зная за что. Нагнулась к Тришке, шепнула ему на ухо: "Домой, Тришка, домой!". Хотела взять его на руки, и вдруг Тришка без малейшего звука, без намёка, что он понял, сорвался с места, молнией перепрыгнул порожек автолавки и... исчез. Какое-то время я ошарашено стояла на месте, не способная взять в толк происшедшее. верзила тоже смущенно топтался рядом, хмыкая и удивляясь. 109Потом я, не помня себя, кинулась во след Тришки, вся охваченная паникой, даже ужасом, от мысли, что Тришка меня покинул. И ещё мне было очень обидно, что Тришка меня не понял, что я его не предала, что по всем человеческим признаниям я "на уши стала", чтобы его найти и вызволить, и вот на тебе... Стремительно добежав до ворот свалки, запыхавшись от напряжения и волнения, я остановилась перевести дух. И тут я услышала справа, за открытой створкой ворот шорох, затем увидела хитрую мордашку Тришки. Он посмотрел на пустынную дорожку, ведущую к автолавке, взвизгнул всей силой своих лёгких и радостно кинулся мне на грудь. Мы не помнили ни о чём, мы лизались и целовались, мы обнимались до тех пор, пока Тришка, у которого, наверное, кости трещали, не начал повизгивать. Мы в равной мере испытали радость обретения друг друга, мы оба были счастливы, счастливы безмерно... Но почему Тришка вёл себя так странно при рэкетирах? Приспособился к обстоятельствам рабства? Перестал быть Тришкой, стал биороботом? Так можно ли совместить живую душу с рабством?.. Не уходит ли тогда из неё жизнь?

136

Сказание о счастье.. Солнце ласкало закрытые глаза, а диск его, опускаясь в мягкую пелену молочных облаков, всё больше походил на обветренную красную кожу вождя, потемневшую от прожитых длинных лет и множества полученных ран. Вождь Амагу думал. И самые мудрые соплеменники тоже думали. Думали напряжённо, медленно и... безрезультатно. Нет выхода. Кажется, только смерть - почётная в открытом бою или ритуальное самоубийство могли избавить людей Амагу от неизбежного разгрома и рабства. Враг, коварный и безжалостный, в ручьях крови разгромивший соседние племена, стоял рядом. Чувствуя на лбу, щеках и ресницах нежное дыхание заходящего солнца, Амагу не испытывал обычного удовольствия. Сейчас это не был каждодневный обряд прощания с солнцем, когда оно напоследок оставляло людям силу и смелость, осторожность и стойкость пережить ночную мглу, полную угроз и загадок природы. Вождь думал тяжело и устало, как это обычно бывает, когда мысли лишены надежды. Казалось ему, что зря он жил свои долгие годы, что-то делал не так и боги карают его за это. Мирно старался жить Амагу. Не слушал он горячие голоса тех, кто сулил легкую добычу, богатства от успешных набегов на чужие земли; прогонял тех, кто шептал ему о личной славе, о большой власти, которую можно взять с помощью силы. Не к этому стремился Амагу. Хотел он сделать своих людей счастливыми, думал, что мир и покой племени, это то, что требовал от него самый великий бог - солнца. Но думая так, большой вождь умел понять и желания молодых: он позволял им ходить на поиски приключений, богатства и

137

рабов при условии, что искать это они будут не в соседних племенах. И всё, казалось бы, 111шло хорошо, все были довольны. Но все ли? А боги? Были ли они удовлетворены жертвами, которые им приносили? И не они ли настойчиво шептали по ночам, что покой и мир несовместимы с природой, что всё в ней в борьбе: и звери, и птицы, и рыбы, и деревья. И у всех в природе есть безоговорочный вожак. Так почему я, большой вождь, не хотел стать таким, старался хранить древние родовые традиции, общность жизни и общность решений? Амагу приоткрыл глаза, покосился на мудрых советников. Они рядом, тоже сидят лицом к солнцу, опустили веки, думают. Но, казалось Амагу, наверное, каждый из них осуждает его. То, что все делали вместе - забыто, а сейчас он один во всём виноват, и никто не может помочь, и нет выхода. Он вздохнул, и все повернулись к нему. Ждали веского слова, мудрых решений, а их всё не было. Солнце медленно опускалось за неблизкий горный кряж, и когда оно совсем ушло, оставив за собой в небе лишь жёлтую дорожку неровного света, Амагу опустил голову и вновь вздохнул. Другие повторяли вздох и также поникли головами. Тишь, томительная и напряжённая, повисла над стоянкой племени, никто ни малейшим звуком не нарушал её. Но и тишь не помогала. Да и сколько она продлится: день - два? Совсем рядом враг, пришедший издалека, из-за большой реки, откуда встаёт солнце. Вождь был смелый человек, не боялся войны, не жалел своей жизни. Смолоду часто ходил в боевые походы. Племя полюбило его за удаль, поверило в его разум. Это потом, с годами, с мудростью понял Амагу, что война никого не делает счастливым. А утвердившись в этом, он сделал над собой усилие, чтобы укротить военный пыл. И все последние г

138

оды жизни Амагу, как гибкая лиана сжимает в тисках объятий крепкое дерево, продолжал сдерживать свою боевую доблесть. А теперь, может быть, она и совсем ушла от него, кто знает? И потому 112не может он найти нужное решение? Но как его найти, если враг пришёл во страшном оружии? Что можно противопоставить луку и стреле? Беглецы из ближайшего племени принесли это оружие, положили к его ногам и просили защиты. Немного их прибежало: всё племя их уничтожили или забрали в рабство. Выбор был между смертью и рабством. Где же выход? Вновь и вновь спрашивал себя вождь, вперив взгляд в чудовищное оружие врага. Что могут сделать воины племени, готовые отдать жизни, с врагом, к которому нельзя приблизиться, чтобы схватиться с ним в рукопашной схватке? Амагу понимал, что со временем можно сделать подобное оружие, но... нужно ещё научиться им владеть. Он сам его опробовал, но стрела плохо слушалась, летела немногим дальше копья, а уж точности вообще никакой не было. Чтобы научиться стрелять. как враг, нужно время. А его нет. Отцепившись взглядом от лука, вождь поднял голову на далёкий склон горы, тёмной на фоне светлой солнечной кромки по хребту, и от неожиданной мысли затаил дыхание. Он увидел тонкий дым очага. в вечернем безветрии он белым столбом уходил вверх, долго-долго не тая. Там жил Кирен - "большая голова", человек непонятный, выброшенный из племени, живущий для всех любопытной, странной жизнью. " В нём, именно в нём, - облегчённо и с какой-то внутренней надеждой решил Амагу, - есть шанс к спасению".

139

* * * Кирен вёл жизнь отшельника. Долгими вечерами, когда солнце уступало место тьме, Кирен разводил огонь, запирал своих одомашненных животных, мыл коренья и мясо, закладывал их в огонь и, глядя в неверные, мерцающие блики, думал о людях, о земле, о небе, о воде, о лесе, о солнце и о самом себе. Думать хотелось, мысли роились вокруг идеи, раздвигали её, вели к решению, затем к 113следующей идее, а потом и ещё дальше... Думая о земле, познавая её, Кирен научился выращивать различные злаки. Ему не надо было много, излишки он отдавал племени. Глядя в воду, он научился с помощью плетёных корзин, поставленных на узких мелких перекатах, ловить рыбу. В лесу Кирен научился делать западни на зверей. С горных полян пришли и остались под его защитой козы и овцы. Кирену не надо было днями скитаться по лесу: всё было под рукой в изобилии и избытке. Но он бы и не мог далеко отойти от дома, поскольку его правая нога, истерзанная много лет назад в схватке с тигром, не шагала, а лишь медленно волочилась по земле. Но не эта травма заставила Кирена уйти на выселки. Племя по закону жизни содержало много калек, искорёженных в тех или иных обстоятельствах. Не считалось зазорным жить на общественном подаянии. По другим причинам Кирен покинул племя. Всё началось, когда великий вождь Амагу стал сходить с военной тропы. А молодёжь продолжала рваться в бой, к славе, к добыче. И тогда преемником Амагу для боевых походов

140

воины избрали Кирена. Великий вождь сам предложил преемника. С течением времени авторитет молодого военачальника упрочился: были удачными походы, богатело племя. Но всё меньше радовало это Кирена. Стал он замечать, что боевые успехи не решают, а создают трудности для людей племени. Убийства пленных мужчин порождали жестокость соплеменников друг к другу. Стали меняться их нравы. Не делили захваченное имущество, оно принадлежало всем, но... за пользование им возникали споры и драки. Многочисленное племя стало трудно кормить, поскольку большая часть мужчин отвлекалось в боевые походы. С печалью смотрел Кирен на внешний расцвет, а по сути - упадок племени, и личный успех его радовал всё меньше. Попытки сохранить справедливость и равенство не удавались. Воины, наиболее 114сильная часть племени, брали в пользование всё лучшее: женщин и вещи. Они не хотели идти в горы, в лес, на речку добывать еду для других. А как жить старикам, больным, калекам, детям? Лишь силой своей власти, через глубокое недовольство гнал Кирен своё воинство делать общинные дела. Великий вождь Амагу видел эти трудности, но сторонился их. А воины требовали новых подходов. Им было приятнее грабить и убивать, чем заниматься общинным трудом. Так не могло продолжаться. После очередного удачного похода Кирен по традиции выбрал себе одну из захваченных женщин. Это было его право. Была она красива и столь желанна, что воспылали страсти и похоть к ней многих мужчин. Загорелся вдруг и великий Амагу.

141

Закон племени, однако, превыше всего. В радостную негу, прежде незнакомых чувств, окунулся Кирен, а женщина ответила ему тем же. Дни шли за днями, росла их взаимная радость и страсть. Но нетерпимее становились другие мужчины: женщина не хотела жить с ними, она любила только Кирена. Но так не должно было быть, это нарушало традиции. Трудно стало молодым под кровом общинного жилья, всё чаще приходилось Кирену силой защищать свою подругу от настойчивых поклонников. И тогда решили они построить своё жильё, только для себя, для двоих. Мужчины племени, да и женщины тоже, это воспретили. А тут подоспело время нового похода, от которого Кирен не мог отказаться. Так и пошёл он на него с тяжёлым сердцем, заранее предчувствуя потерю подруги. Чувства эти, а может судьба, привели к тому, что впервые Кирен и его отряд были разбиты, а сам он, скитаясь по лесу, покалечен тигром. Домой его принесли на плечах боевые соратники, оттащили в жильё для престарелых и калек, скинули на подстилку, да с тем и ушли. Доконало Кирена известие о том, что подруга его живёт с Амагу и другими мужчинами по закону племени. Обожгло это душу 115Кирена, но не спалило её, а закалило. И решил он, едва встав на ноги, уйти из племени. И ушёл таки. Все были уверены, что калека не выживет один. Но ему не препятствовали: он стал обузой. Племя ждало, когда же перестанет вечерами подниматься дым очага Кирена. Ходили к его жилью. Удивлялись, видя, как калека мучаясь строил себе хижину, добывал свой хлеб. Никто не помог: он ушёл из племени, стал чужим. На него только смотрели, ожидая неминуемого конца. Но он выжил, и о нём заговорили с удивлением. Немыслимо, чтобы человек не погиб в одиночку!

142

Лишь сам Кирен знает, сколь он перестрадал, что передумал в пору изнурительного труда, но главное, как он понял, к нему пришло умение мыслить о прошлом, настоящем и будущем. И ещё Кирен понял, что можно уметь строить, шить, воевать, но... не все, а очень немногие, в состоянии мыслить. А прозвище ему с того времени дали "большая голова". * * * Языки пламени, извиваясь и подрагивая, ползли по поленьям, обнимали их, раскрашивали слепящей жёлто-красной палитрой. Кирену никогда не надоедало смотреть на огонь. он приковывал внимание, помогал собрать мысли, направить их в нужном направлении. И тогда, кроме мысли и огня, ничего не существовало. Казалось, что там, в ярких раскалённых угольках, зарождается мысль и потоками тепла переносится в голову Кирена, кружится там, как разлёт искр костра, до тех пор, пока не вызреет решение. И сейчас Кирен напряжённо смотрел туда, где трепетал огонь, неистовый, готовый рвануться в любую сторону - дай только волю. "И вода, -думал он, -тоже так: она хочет размыть преграды, вылиться на простор, наделать бед." Но природа 116держит её в берегах. И Кирен, учась у природы, провёл от речки канавы на свой участок. Теперь у него всегда есть злаки: неважно, засушливый год или нет. И всё рядом, только бери. Много раз предлагал он племени свой опыт. Так нет же - живут, как далёкие предки: кинут в землю какое-то зерно, и возьмут потом немногое, что выросло. А скот у дома? А прикорм к месту зверей и рыб? А строительство удобных жилищ? И многое другое. Не мог понять Кирен, почему упорствуют в своих муках, почему Амагу не изменит образ его жизни? Почему? И хоть называли его "большая голова", никак не мог найти ответа. Ведь хоть и хитрый, может и

143

коварный , но всё-таки мудрый Амагу. Может быть не дорос Кирен до его мудрости? Ведь, наверное, потому Амагу бессменный вождь почти всю свою жизнь, а Кирен... - лишь скромный отшельник. Тяжкие мысли. Нет от них покоя. Хочет Кирен помочь племени. Просто так хочет. Ему не нужна власть, ему вообще ничего не надо. Людей жалко, жить можно лучше. Знает Кирен, как протянуть канавы в низину, как вымостить их белой глиной, чтобы не разрушились. В мыслях его возникают картины богатых урожаев, радость на лицах людей, сытый взгляд детей. И его малыш от любимой женщины где-то там. Все они общие, и все они дороги Кирену, хочет он им счастья. Но почему-то не врят ему, даже как бы боятся. "Почему?" - не поймёт "большая голова", напрягаясь в раздумьях. Шелест кустов не разбил цепи мыслей. Кирен не боится зверя, зверь не пойдёт на огонь, а человек... не принесёт он зла тому, кто делает добро. По-прежнему глядит Кирен в огонь, ожидая, с чем пришёл к нему гость. А тот становится рядом, кладёт ладонь на сердце, кланяется, молчит. Он молод, говорить первым должен старший. На вопрос Кирена он опускает перед ним лук и две стрелы. Говорит о страшной угрозе. Кирен продолжает смотреть в огонь, молчит. И посланец тоже молчит. Не мо может требовать ответа от старшего. 117Ждёт. А Кирен опять тяжко думает. Не хочет он войны, давно отошёл от неё. Мир и труд принесли ему счастье, если, конечно, его жизнь можно назвать счастливой. Не о таком счастье он мечтал, не об одиночестве. Тоска по подруге сидела крепко, но... даже самую последнюю старуху не мог он взять к себе. Он был вне племени, его как бы не было. Так счастье ли это?! Он счастлив мыслью. Она дала всё, но и она бессильна перед человеческой ограниченностью, рабы жизни - люди, боятся новых мыслей, даже если

144

они им на пользу. Молодой воин переминается с ноги на ногу, ждёт, смотрит на покатый лоб "большой головы", на его мускулистые большие руки, на изуродованную ногу. Он всего лишь ждёт, он не думает. Наконец Кирен говорит: - Скажи вождю, что "большая голова" не воюет, его копьё лежит у костра, им он переворачивает дрова и мешает угли... Когда воин пытается взять лук и стрелы, Кирен продолжает: - Это оставь здесь. Потом я сам принесу. * * * Шорох кустов, и вновь лишь треск костра нарушает ночную тишь, да где-то слышны крики зверей и верещанье птиц. Кирен взял в руки лук, покрутил его, натянул тетиву. Мозг воина понял новое оружие, рука приятно сжимает дугу лука, а другая, с нетерпением и внутренней дрожью, кладёт стрелу. Кирен восхищается грозной простотой оружия, понимает, что им даже мальчишка может убить опытного, сильного воина с копьём или топором. Да, оружие грозное. "И может быть, - думает "большая голова", - это означает конец человеческой жизни вообще, поскольку легко наделать столько стрел, сколько 118людей на земле, и... всех убить". Кирен даже поёжился от внутреннего испуга. Потом успокоил себя, привычно рассудив, что оружие, конечно, страшное, но его сделал человек. Где-то очень далеко, но человек,

145

такой как Кирен. Значит, где-то должен быть выход. Но где? Сделать подобное оружие не составит труда, но для этого нужно время. И владеть им непросто. "Впрочем, - думает Кирен, - надо попробовать". Он натянул лук и повернул туда-сюда, подыскивая цель. Всё тонуло во мраке ночи и лишь входная дверь хижины, сделанная из жёлтого тростника, выделялась квадратом в свете огня. Потянув несколько раз тетиву взад и вперёд, Кирен закрепил левую руку с луком и отпустил стрелу. Тут же, издав щелчок и негромкий треск, она воткнулась в дверь и застряла там, помахивая хвостовыми перьями. И почти сразу же душа Кирена стала наполняться той неудержимой радостью, которая всегда означала конец упорных мысленных усилий, когда решение чего-то сложного найдено. Так и сейчас: решение ещё созревало, оно лишь обозначилось, но чувства уже рванулись вверх, распирали душу, подняли Кирена на ноги. Он проковылял к двери, постоял у неё, шлифуя мысль, потом не трогая стрелу, отвязал дверь, перекину её на спину и не спеша поковылял к стоянке племени. * * * Племя уже спало, и лишь у большого костра, в центре стоянки, в полном молчании, как бронзовые изваяния, сидели мудрейшие. Никто не сдвинулся с места, пока сидел великий вождь Амагу. Все были как бы в забытьи. Решение так и не пришло. Вождь по-прежнему молчал. Он лишь готов был поднять стоянку, 119чтобы попытаться уйти от врагов глубоко в тыл. Но вряд ли там можно рассчитывать на длительное спасение. Сменить так вот в ночи многолетнюю стоянку и уйти в чужие незнакомые места - дело рискованное и почти

146

безнадёжное. Но не видел иного выхода Амагу. О себе он не беспокоился. Сейчас, в этот отчаянный час, он чувствовал себя старым, а век свой прожитым. На него надвинулось что-то новое, зловеще неизвестное, оно душило. Это раньше, думая о себе, о власти, об авторитете, вождь не замечал или противился новшествам. Он вырос при старых порядках, они были его силою. А всё новое было чьей-то силой, чужой. Её нельзя было допускать на стоянку. "Пусть новое, даже самое хорошее, - говорил себе вождь, - будет после меня". Оно, новое, нужно. Он это понимал. Поэтому не возражал в том числе против предложений "большой головы", но и не принимал их. А без его поддержки кто же возьмётся за что-то новое? Сейчас жизнь, кажется, заставляет изменить старый порядок. Уход в горы, жертвы, связанные с этим, большие изменения неизбежно сломают ту систему, символом которой был Амагу, а может и его самого. Но таков, видать, воля богов! Великий вождь встал. Сейчас он объявит решение. Но вдруг в светлый, неверный круг костра, сильно припадая на ногу, вошёл Кирен. Какое-то время глаза его неотрывно смотрели в суровое лицо вождя, но когда то дрогнуло вопросительной ухмылкой, Кирен скромно улыбнулся, поклонился всем и положил перед костром тростниковую дверь. В центре её торчала стрела. Кирен протянул лук и другую стрелу вождю, вновь поднял дверь, поставил её перед собой и сказал: - Пусти в меня стрелу!

147

- Но, "большая голова", ты спрятался. - Спрячь своих воинов так, как это я делаю сейчас и веди их в битву. Пусть 120такие лёгкие "двери" сделают каждому воину, и он укроется от стрел. Какое-то мгновенье продолжалась тишина. Потом все сразу зашумели, задвигались, обступили дверь, стали её щупать. Раздались возгласы восхищения, похвалы в адрес Кирена, который скромно, но гордо стоял в стороне. Когда возбуждение улеглось, великий вождь с привычной решительностью начал отдавать распоряжения. Стары порядок был сохранён, сила опять пришла в его руки. Значит, так было угодно богам! Понимая свою непричастность к дальнейшим событиям, Кирен взял дверь, выдернул оттуда стрелу и, отдавая её Амагу, сказал: - Я бы не хотел вмешиваться в твои дела, великий вождь, но, может быть, ты примешь небольшой совет. Амагу великодушно кивнул. - Пусть воины сначала держат "двери" в траве, не показывайте их врагам. Лишь тогда, когда те подойдут близко, будут готовы пустить стрелы, хватайте "двери" и решительно сближайтесь. Растерявшись, враги допустят вас в ближний бой. А там стрела не чета копью и топору. Успеха в бою, великий вождь! Кирен повернулся и тихо поковылял мимо тёмных строений стоянки, душою чувствуя где-то близкое присутствие своей подруги. Теперь она останется здесь, не уйдёт в горы или в рабство. И он хоть иногда будет по-прежнему её видеть. В этом тоже было его, Киреново, счастье. * * *

148

Великий вождь ликовал: он знает, что делать. Враг, дотоле внушавший ужас, разбит. Его мужчины, включая мальчиков, убит. Женщины, молодые, отданы воинам, а старые... разбрелись кто куда, им долго не прожить. Оружие, то самое 121страшное, скинуто в кучу, и завтра воины племени начнут к нему привыкать. Шкуры и украшения в другой куче, здесь же у ног вождя. Всё у его ног... и все. Теперь он уверен, что сможет сделать всех людей счастливыми. Как ошибался он раньше, думая, что для этого нужен всего лишь мир. Мир, конечно, нужен, но необходим ещё и старый порядок, тот, идущий от мудрых предков, несущий в дар справедливость и мудрость, его мудрость. А достаточно ли этого? Конечно нет. Амагу понял, что он ошибался, думая, что этого достаточно. Ликование вождя возрастает, оно распирает грудную клетку: истина здесь, она в его душе и в мыслях. И как проста она! Нужен всего лишь добрый старый порядок, его распространить на все племена, близкие и далёкие. И если для этого нужна война, если кому-то будет не по душе этот порядок, то это неважно. Главное - установить его пошире, в когда все его примут, то племя Амагу по-настоящему будет счастливым, да и другие тоже. А разве так уж сложно добиться этого сейчас, когда в руках вождя самое страшное оружие и защита от него. Всё хорошо, полагает вождь, абсолютно всё. Но..., а если далёкие племена тоже имеют такое оружие? Ведь это издалека пришли люди с луками и стрелами. Что тогда? Тогда... нужно улучшить это оружие, да и "двери" надо бы сделать более крепкими и удобными. А главное - нельзя терять времени, "большая голова"должен сейчас же этим заняться. В мозгу вождя возникла мысль, что "большая голова" может думать иначе. Но он отбрасывает её с возмущением: "Сейчас все должны думать и делать, как я, ведь только мне ведом смысл счастья". Хлопком в ладоши Амагу подозвал молодого воина, дал ему команду и отправил к "большой голове". * * *

149

Кирен в это время сидел за своей хижиной. подставив спину ласковым лучам тёплого, южного солнца. Он смотрел на плоский скат небольшой скалы, на которой долгие годы выбивал то, что уже давно переполняло его душу. Он хотел поведать о своих чувствах к любимой подруге, рассказать об их глубоком таинстве. Не зная, как это сделать, Кирен выбил на скале фигуру женщины - ему она казалась красивой даже в грубости камня - солнце, хижину, дерево, сердце. А сегодня он добавил ещё один предмет - стрелу, которая пронзает сердце: хотелось показать, что даже восторженные чувства вызывают боль, может быть, приятную, но всё-таки боль. Ласково глядя на выбитое изображение, Кирен пытался представить взгляд на него постороннего человека. Всё ли будет ему понятно, не надо ли чего-то добавить? Крики радости и торжества на стоянке племени его не волновали. Это была не его радость, к ней он был как бы не причастен. Да и разве можно строить счастье на крови? Это счастье Амагу, и служит оно лишь ему одному. Острожные шаги молодого воина нарушили плавный ход мысли "большой головы". Он вопросительно поднял взгляд, выслушал приказ великого вождя. Лук со стрелой остался лежать на земле. Решительным голосом бывшего военачальника он произнёс: - Скажи Амагу, что Кирен боевым топором колет дрова для костра. И грустно вздохнув, отвернулся к скале.

150

* * * Великий вождь только что милостиво отпустил представителей соседних племён. они изъявили покорность, признали его власть над собой, приняли 123порядок его племени. Их воины придут к воинам Амагу, и тогда они все станут такой силой, от единого вида которой в ужасе затрепещут все люди до края земли, где встаёт солнце. А затем вперёд, и уже ничто не сможет остановить великого Амагу! Он пошёл к хижине, где его ждала самая красивая молодая рабыня. "А не построить ли мне, - заинтересованно подумал вождь, - отдельную хижину. Мне незачем делить её с другими мужчинами. Старый порядок хорош, но... и его, оказывается, можно улучшить". При этой мысли к Амагу подошёл молодой воин. Он дословно передал слова Кирена. Долго думал великий вождь, очень долго, потом, сурово блеснув глазами, сказал: Тогда... сбрось его в пропасть. * * * Солнце не ласкало закрытые глаза, неживую бледность и кровь на лице Кирена. Оно ушло за тучи и, наверное, плакало. _

ДАЛЕЕ
стр3.